Кровавое копье

— Первое, что вы должны понять, — сказал Бахманам Ран, — это то, что атака Ватикана явилась экономически обоснованной. Катарская «ересь» стала удобным поводом для войны. Не было ни движения, направленного на изоляцию, на очищение веры, ни спора относительно догматов. Катары попросту ориентировались на все духовное, как святой Франциск, живший в ту же эпоху. Они следовали учению Христа, если хотите, но при этом открыто не отвергали власть Папы. Ватиканские священники, впервые оказавшиеся в регионе, где обитали катары, встретили там людей настолько глубоко верующих, что некоторые из них стали переходить к местным религиозным обычаям. После этого, естественно, вспыхнула война и жребий был брошен.

— Судя по тому, что я читал, — вмешался Бахман, — катары были гностиками-дуалистами, манихейцами[23] — называйте как хотите. — Это он, конечно, почерпнул от Магре. — Они считали Бога и дьявола равными. Что-то в этом роде.

— Мир, поделенный между Богом и Сатаной? — отозвался Ран, благодушно кивнув золотоволосой головой. — Два могучих божества, сражающиеся за души мужчин и женщин?

— Вот-вот! — ответил Бахман.

Именно так все и описывал Магре.

— Такова была в тринадцатом веке позиция церкви, а не катаров.

Заметив удивление Бахмана, Ран решил рассказать обо всем подробнее.

Святой Августин увел церковь от манихейской ереси еще в пятом веке, но к одиннадцатому-двенадцатому векам дьявол вернулся. Достаточно исследовать любой средневековый текст, чтобы увидеть, как все страшились Сатаны. Если не вдумываться, то можно почти представить себе, что Христу была отведена второстепенная роль за спиной Князя тьмы. Люди так часто говорили о Христе, ангелах и святых, что они трансформировались в добрых духов, которые могли помочь страждущим, лишь только пока светит солнце. Но когда сгущалась ночная тьма, землей овладевала более могущественная сила, и никто не был настолько глуп, чтобы хотя бы прошептать страшное имя Сатаны — если только не решался намеренно призвать его.

Катары, напротив, дьяволом совершенно не интересовались, более того, не испытывали даже здорового страха перед ним. Они воспринимали зло так, как его обрисовал святой Августин, — как уход от света Божьего. Для них такой уход наступал, если человек начинал слишком сильно любить мирские радости — иначе говоря, радости плоти. Борьба за душу равнялась сражению между желаниями плоти и устремлениями духа. Они, конечно, понимали, что своим существованием мы обязаны физическому миру, но точно так же хорошо они осознавали, что даже наши физические потребности — все, что нам нужно для жизни, — уменьшают нашу тягу к духовному. Такая точка зрения вполне естественна в наше время. Даже церковь теперь использует верования катаров, и мы, естественно, не страшимся того, что неосторожным высказыванием можем призвать легион бесов, но абсолютно точно то, что в малопросвещенном мире тринадцатого столетия катары являлись исключением. Тем не менее никому не приходило в голову назвать это ересью до тех пор, пока богатства региона, населяемого ими, не стали вызывать зависть у французского короля.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — вмешался Бахман, — но катары выступали против брака, и в особенности против секса. Это так?

— Это самое первое, что вам расскажут о катарах, — ответил Ран. — И в большинстве случаев последнее.

— Магре нам так и сказал, — проговорил Бахман, крайне довольный тем, что ему удалось вставить хоть что-то, не противоречащее истине.

— Все это — абсолютная ерунда, — сообщил Ран. — А правда в том, что катары изобрели романтическую любовь. Теперь мы называем это ухаживанием, чтобы не путать с романтическими страданиями влюбленных, но дело вовсе не в «укрощенных» отношениях приличного общества, как теперь пытаются это выставить. Для катаров любовное увлечение состояло не в обожании, не в чистоте, не в хороших манерах. Чувство не было платоническим. Напротив, оно горело желанием. Цель влюбленных состояла в том, чтобы плотское вожделение раскалилось добела. Но вот в чем дело: катары отказывались покориться этой страсти. Как только рыцарь предлагал любовь, а дама принимала ее, между ними появлялась сердечная связь — сердечная в буквальном смысле, до скончания их жизни. Это было нелегко. Многие кавалеры жаждали внимания какой-нибудь особо прекрасной дамы, но как только она отдавала кому-то свое сердце, их роман становился священным. Он не мог осуществиться на физическом уровне — порой у влюбленных даже не было возможности остаться наедине, но в конце концов они обнаруживали, что между ними, вследствие их чувств друг к другу, возникает глубочайшая духовная близость. Впрочем, такие отношения не переходили в дружбу, даже такую, что имеет место между счастливыми супругами. Это была самая настоящая, похожая на землетрясение страсть влюбленных в мгновение перед соитием, но все происходило без прикосновений и, уж конечно, без поцелуев, и это желание пылало на протяжении всей жизни — вечно. По крайней мере, катары верили, что это так и есть.