Кровавый передел

И что странно: ничего не изменилось. Родное жестяночное небо, родные поля и веси, родные водоемы. И родные керамические рожи. Ничего не изменилось. Даже для меня. Будто мой друг отправился в длительную командировку. Не в Африку ли? Там есть алмазные копи. Из этого гнезда и вылетела наша птичка Феникс. Она где-то рядом, эта птаха. Я нежной шкурой своей чувствую — её ещё можно ухватить за перышко. Быть может, поэтому я предельно внимателен и сосредоточен. Хотя со стороны кажется, я легкомысленно качаюсь в гамаке, похожем на рыбацкую сеть, и глазею сквозь пыльную листву в небо. Там легким облачком летит душа Хлебова. Сегодня девятый день — и душа друга уплывает в заоблачную, свободную высь… Все выше-выше, пока её не подхватывает шестикрылый серафим…

Я слышу голоса. Действие уже происходит на земле. Грешной и оплавленной жарким солнцем.

Двое вели свои нагие тела к лазурной воде бассейна. Сын ГПЧ демонстрировал утомленному миру неразвитую грудную клетку; его спутница наоборот: чересчур развитую грудь, упругую от постоянного массажа любимого. Девушка, кстати, совсем другая. У этой жилистая задница стайера — бег по пересеченной постели?.. Новая пассия любвеобильного оруженосца (оружие которого болталось марионеткой у колен) застеснялась:

— Посторонние тута…

— Кто? — удивился Сын и огляделся окрест. — Никого же нет, дура!

— Во-о-от, — кивнула на гамак девушка, прячась за полотенце китайского производства.

— Этот? — изумился Сын. И был прав: в гамаке прятался я. А я — ничто, по утверждению моего же непосредственного руководства. И тем не менее, вероятно, по тени чадо моего подопечного заметило меня и крикнуло: — Эгей! Провали-ка, служака…

Я хотел его убить. Была жара и было лень. (Шутка?) Я выбрался из сети гамака, сделал шаг и услышал за спиной ор:

— Смирнааа! Приказ на вечер: всех впускать, никого не выпускать. Шаг в сторону — считать побег! Стрелять без предупреждения! — и жизнерадостный гогот, и плеск воды от рухнувших в искусственный водоем тел.

Я вспомнил чужую сторону, чужое, жирное солнце, чужой, естественно опасный водоем… Я все это вспомнил и понял, что Хлебов сейчас был бы со мной рядом, если бы не жил тот, кто плещется в изумрудном корыте. Однако, боюсь, мой друг меня бы не поддержал. Сохранить жизнь смертью подлеца? Увольте.

Вечер обрушился точно стихийное бедствие. Гости съезжались на дачу, как сказал Поэт. Особняк освещался, как морской лайнер «Михаил Светлов». Из динамиков рвало музыкальное штормовое предупреждение… Проселочная, но многократно асфальтированная дорога была заставлена автомобилями импортного происхождения до самой до столицы. На некоторых колымагах гордо реяли флажки иноземных государств… Потом случился небольшой переполох: на территорию въезжал правительственный кортеж… Мои коллеги-телохранители прыгали из лимузинов, точно при десантировании вражеского стана… В мгновение ока государственно-политический муж был взят в плотное биологическое кольцо…

Музыкальный шторм тотчас же прекратился. Было слышно, как хрустит пустотелый гравий под ногами идущих к парадному подъезду…

Сын-шалопай встречал родного отца у каменно-щебеночных львов. Звери были африканские, гривастые, с холодными, медными носами.

— Папа! — вскричал ребенок.

— Сына! — вскричал папа.

Они облобызались, громко и сочно. Будто ели африканский арбуз, то есть кокос. Все внимательно и тепло наблюдали за этой любвеобильной процедурой. Кокос — он и в России кокос.

— Сын! — наконец сказал отец. — Разреши, так сказать, в знак… В твой день… — и оглянулся.

— Пожалуйте-с, — засуетился служивый, бесхребетный человечек.

— Вот тебе, сына, золотой ключик от «мерседеса»… Подарок, так сказать, от меня… Лично… И коллектива моих соратников…

Пауза. Был лишь слышен звенящий вой гнуса. Раздались хлопки — все гости давили комаров на своих высокосветских ланитах. Потом крики здравиц, аплодисменты, переходящие в овацию, смех, шампанское бурной рекой… Отец и сын снова облобызались, как в последний раз. Что может быть крепче семейных уз?

Ко мне с шаловливой ухмылочкой подходил Орешко. Был любимчиком Высшего руководства; был отличником боевой и политической подготовки; был прохиндеем и себе на уме. Хотя ко мне относился с доброжелательностью старшего товарища. Я отвечал тем же.

— Привет, Селихов-сан, — сказал он. — Вижу, жируете у Боженьки за пазухой…

— Здорово, Орехово-Кокосово, — ответил я. — Вижу, вы тоже… хлеб с маслом…

— И икрой. Всякой.

— А птичку забыли искать?

— Ищем… Ты тоже, любезный, ищи у молодого божка…

— На каких волнах? — кивнул я на новенький серебристый «мерседес».

— Короткие. Двадцать девять и девять десятых…

— Ясно, Орешко, — вздохнул я. — Будем ловить…

— Желаю успеха, птицелов!

— И вам того же.

Поговорили. О чем? Да ни о чем. Когда собираются грузчики в овощном магазине, они говорят исключительно о таре. В пол-литра. Космонавты на орбите беседуют о невесомости. Врачи-гинекологи о погоде. И так далее. Телохранители же имеют свойство говорить обо всем и ни о чем. Такая вот профессия кристаллической честности и мужества.