Кровавый пуф. Книга 2. Две силы

Сколько раз ни пытался Хвалынцев задавать подобные вопросы Палянице, тот либо отмалчивался, глубокомысленно и загадочно устремляя куда-то в пространство свой неподвижный, тупой взгляд сонного окуня, либо же отделывался короткими фразами, вроде: "погодите!" «узнаете» "будет время; теперь не время еще".

— Да когда ж оно придет, это время-то ваше!.. Поглядите, у поляков все кипит ведь!

— Ну, и пусть их!.. У нас свои задачи…

— Какие?

— Ну, там… узнаете потом…

— Когда же?

— Когда время будет… Придет время, тогда все пойдем… вместе… Тогда узнаете…

— Да вы-то сами знаете хоть что-нибудь?

— Я знаю.

— Извините, сомневаюсь!

— Сомневайтесь, пожалуй… Во всяком случае, это не ваше дело, а мое… Я руководитель, я глава отдела — мне и знать!

На этом обыкновенно и прекращались все разговоры о деле.

Хвалынцев самым искренним образом все более и более утверждался в убеждении, что весь этот пресловутый "Отдел Земли и Воли" есть не что иное, как пустейший пуф и мистификация, либо же невиннейшая забава «недоробленного» Паляницы, за которую однако же он может при случае поплатиться серьезным образом, "и пропадет человек ни за грош, да мы-то, как дураки, туда же лезем!"

Но это заключение, во всяком случае, было слишком преждевременно.

Однажды, в сентябре месяце, он получил от Паляницы лаконическую записку следующего содержания:

"Приходите сегодня вечером. Непременно. Очень важное дело".

Константин отправился.

— Ну, вот, вы все пытались про дело… убивались по нем, — встретил его Паляница. — Вот вам и дело приспело… Садитесь и слушайте… Прошу!

И взяв в обе руки начисто переписанный лист хорошей писчей бумаги, он, стоя, начал глухим голосом, со свойственной ему торжественной декламацией, читать: "От русских офицеров, стоящих в Польше".

— Это что ж такое? — в недоумении спросил Хвалынцев.

— Адрес! — с гордым самодовольствием пояснил Паляница, — торжественный адрес от всех русских офицеров, стоящих в Польше… Наше, так сказать, profession de foi… От всех офицеров — понимаете! Шик, черт возьми!.. Европа заговорит, батюшка!.. Слушайте!

И он приступил к дальнейшему чтению:

"Русское войско в Польше поставлено в странное, невыносимое положение. Ему приходится быть палачом польского народа или отказаться от повиновения начальству".

— Ну, кто же отказывается, однако, из массы-то? — заметил Хвалынцев.

— Не в этом дело! — с легким неудовольствием возразил Паляница. — Все равно, отказывается ли, нет ли, но… так нужно!.. Прошу слушать далее.

"…Солдаты и офицеры устали быть палачами. Эта должность сделалась для войска ненавистною. Бить безоружных, преследовать молящихся по церквам, хватать прохожих на улицах, держать в осадном положении поляков за то, что любят Польшу — с каждым днем все больше и больше становится в глазах войска делом бесчеловечным и потому преступным. Проникнутое недоверием к начальству и отвращением от своей бесчеловечной службы, войско спрашивает себя: ради чего оно будет палачом польского народа и какая в том польза для народа русского!"

— Позвольте! — перебил Хвалынцев, — недоверие к начальству, отвращение, да где же все это? И кто же, скажите по совести, слышал от солдата подобные вопросы?

— Не в том сила! Так должно! — слегка, но нетерпеливо топнул ногой Паляница и стал читать про то, как до солдат доходят вести, что внутри России войску приказывают быть палачом народа русского и что войска в Польше смотрят на это с омерзением. "…Недавнее расстреливание в Польше русских офицеров и унтер-офицеров, любимых и уважаемых товарищами, исполнило войско трудно укротимым негодованием. Еще шаг в подобных действиях правительства, и мы не отвечаем за спокойствие в войске".

— Да кто это писал, скажите, Бога ради! — воскликнул Хвалынцев. — Послушайте, поручик, ведь мы с вами не на луне живем, а в той же Польше, и принадлежим к тому же войску, ну, скажите же по чести, есть ли тут хоть слово правды? Где же это "трудно укротимое негодование", когда сами мы с вами не раз слышали, как солдаты говорили про Арнгольдта и Ростковского: "собаке собачья смерть. Так, мол, им и надо, изменникам!" Вы сами же скорбели о подобном отношении к ним. И наконец, какие же они русские, когда и мы, и все войско очень хорошо знаем, что это были поляки.

— Герцен говорит русские, и притом на них русский мундир — значит русские! — сухо и холодно заметил Паляница и стал читать далее про то, что постоянное дразнение поляков полицейским гнетом додразнит их до восстания. "…Что станет тогда делать войско в настоящем его настроении? Оно не только не остановит поляков, но пристанет к ним и может быть никакая сила не удержит его. Офицеры удержать его не в силах и не захотят".

— Таких офицеров, однако, раз, два, да и обчелся, — заметил Хвалынцев, — а вы возьмите общую массу их! Эта масса, как сами знаете, подвергается слишком многим и тяжелым оскорблениям… В ней уже образовалась, к несчастию, непримиримая ненависть к полякам… Эту массу только пусти!