Кровавый пуф. Книга 2. Две силы

Паляница сделал нетерпеливое движение и гримасу, но на сей раз промолчал, очевидно подавляя в себе какую-то резкую выходку против Хвалынцева, которая уже готова была вырваться.

— Но… продолжайте, пожалуйста! — пригласил его Константин Семенович. — Любопытно знать, к чему в конце концов все это клонит?

— Я, наконец, не для вас читаю… я это единственно для себя и для Добровольского, — буркнул покосясь Паляница и снова, взявшись за бумагу, воскликнул патетическим голосом.

"…Спасти войско только одно средство — перестать дразнить и угнетать поляков, не доводить их до взрыва, снять позорное осадное положение и дать Польше свободно учредиться по понятиям и желаниям польского народа".

— То есть, значит, просто взять и уйти из Польши, — не утерпел Хвалынцев.

— Да-с, взять и уйти.

— Согласен, пожалуй: но насчет осадного положения, ведь оно уж и без того снимается; скоро и совсем его не будет.

— Ну и пущай!

— Стало быть и просить об этом нечего.

— Где просить? Кого?..

— Да в адресе же, Господи!

— В адресе?.. Ну нет-с! Извините!.. В адресе — это другое дело! Адрес в Европу пойдет!

— Как в Европу? Ведь его же предполагается подать…

— Это зачем?

— Да ведь адрес писан, чтобы его подать.

— Это все равно! Но только мы его подавать не станем.

— Так что же это в таком случае, — выпучил Хвалынцев изумленные глаза, — упражнение в литературном стиле на заданную тему? На кой же прах он писан, коли не подавать!

— Подавать не нужно… Вы слушайте далее! Здесь сказано вот что:

"…Мы обратились к вам через посредство печати и гласности, а не по начальству; начальство никогда не передало бы вам нашего голоса — голоса правды". Ловко?.. а?!.. Что вы на это скажете?

"…Мы скрыли наши имена; искреннее слово честного человека начальством считается за бунт, и назвавшись мы только подверглись бы незаслуженной каре".

Адрес кончался словами: "Примите уверение в нашей искренности".[170]

— Что вы на это скажете? Каково написано-с?.. А? — похвалился пред Константином Паляница.

— Что же, относительно стиля — искусно изложено; жаль только, что с истиной расходится.

Паляница вспыхнул и насупился.

— Что вы хотите этим сказать?

— Да не более как то, что если б этот адрес был написан от имени какого-нибудь известного кружка, даже хотя бы от нашего «Отдела», или от нескольких единомысленных офицеров, он имел бы свой raison d'кtre,[171] но он пишется от имени всех русских офицеров в Польше, — позвольте спросить, но чресчур ли уж это хвачено? Кто уполномочивал составителя говорить за всех и уверять, что это profession de foi каждого?

— Так я лжец, по-вашему?! — резко вскрикнул Паляница.

— А разве вы автор адреса?

— Положим, хоть бы и я.

— В таком случае вы очень самонадеянно расходитесь с истиной.

— Однако, милостивый государь… вы, кажется, забываете, что… говорите не дерзости…

— Вам лично я не имел бы никакой причины говорить их; я высказал только свой взгляд на адрес, и полагаю, что собственно за этим и был приглашен сюда. Но, — перебил самого себя Хвалынцев, — оставимте наши личные препирательства! Это самая бесплодная почва… Скажите лучше, что предполагается сделать с этим адресом?

— Напечатать, — ответил за Паляницу Добровольский.

— Где? в "Колоколе"?

— Ну, конечно!

— И так-таки от имени всех!

— Н-да… потому что… Одним словом, то так вже предположено.

— Но берете ли вы в расчет, что и Герцен в свою очередь может спросить вас: точно ли это profession de foi всех офицеров?

— Мы вже думали об этом, — сказал Добровольский.

— Думали? тем лучше! Чем же вы ему удостоверите общность адреса?

— Подписями.

— Какими?

— Офицерскими.

— Я вас не понимаю, Добровольский. Кто ж будут эти офицеры и много ль их будет?

— Много.

— Да нет, полноте играть в жмурки!.. Ну и чего мы, в самом деле, в своем-то собственном кружке станем еще сами себя обманывать? Разве мы не знаем настоящего положения дела? Разве мы не знаем настроения офицеров?

— Не у том сила, а подписы будуть!

— Чьи? ваша, моя, да поручика Паляницы?

— И наши будуть, конечне, тоже.

— А затем?

— А затем и другие будуть.

— Каким же путем вы их добудете?

— Есть тут один человечек такой — писаром Минаевым прозываетсе — он и сдобудеть.[172]

— Да полноте! Что за мистификация! — говорите проще и понятнее! говорите прямо!

— Я буду прямо! — вмешался наконец молчавший доселе Паляница. — Говорю как начальник. Я — глава «Отдела» и потому я начальник, которому обязаны повиновением… Мои слова будут приказанием… Предупреждаю об этом… Мне нет дела, сочувствует кто или не сочувствует; но раз принадлежит к нашей организации — должен исполнять беспрекословно, если приказывают… Я предупреждаю об этом… Нарочно и заблаговременно… Поворотов нет у нас и быть не должно!

Хвалынцев очень хорошо понял, что вся эта выходка направлена исключительно в его сторону. Это царапнуло его самолюбие и озлило.