Кровью омытые. Борис и Глеб

Рядом с каморой епископа камора пресвитера. Оба они слуги Божьи, служат одному Богу, ибо Бог един, но наместники Бога на земле у латинян — Папа Римский, у исповедовавших веру греческую — патриарх.

В душе епископ знает, у Господа нет наместников, это в миру, а папа и патриарх, как и все смертные, — паства Божья. Истина в одном, над всеми Бог и всяк живущий — его слуги.

Сидят Илларион и Рейнберн в Турове, время от времени шлют тайные письма, один в Киев, другой в Рим, каждый свою службу исполняет…

Открылась дверь каморы пресвитера, и, пригнувшись под низкой притолокой, выбрался Илларион, перекрестился, заметив епископа, пророкотал:

— Латинянин зловредный. Зачем ты лик князя Святополка на запад поворачиваешь? Господь велит на восток взирать, оттуда дню начало…

И захохотал громоподобно. Отвернулся Рейнберн, промолвил с досадой:

— О Езус Мария, к чему вводишь меня во искушение, избавь от нечестивца.

И заторопился в свою камору, а вслед ему несся хохот.

— Знаю, не любишь ты, латинянин, правды, коварство твое мне ведомо, и творишь его, таясь. Ужо выведу я вас, тараканы запечные!

Захлопнулась дверь каморы за Рейнберном, а пресвитер все еще поносил зловредство епископа.

Наконец унялся. Подобрав полы старой, засаленной рясы, уселся на бревно, задумался. Мысли малоутешительные. Вчерашнего дня заметил, как у папского нунция побывал монах-латинянин. Выглядел он усталым, — видно, проделал многоверстный путь. О чем вели речь епископ и монах, никому не ведомо, но как он появился у Рейнберна, так и исчез.

По всему, епископ передал письмо в Рим ли папе, в Гнезно ль королю.

В одном уверен пресвитер, плетет папский нунций Рейнберн сети вокруг Туровского князя.

— Ох-хо, — вздыхает Илларион и думает, что давно пора великому князю Владимиру Святославовичу разорить это осиное гнездо.

* * *

Полночную тишину хором нарушал шум леса да редкие окрики дозорных, призывавших бодрствовать.

Святополк и без того бодрствует, нет сна, думы одолевают. Он ворочался с боку на бок, и тогда жалобно поскрипывала деревянная кровать, широкая, на пол-опочивальной. Старая кровать будто плакала, жалуясь на свою долгую жизнь. Но хозяин, туровский князь, не понимал ее, у него своих неурядиц полно, и ему тоже некому поплакаться, разве что Марысе, но она лежит, уткнувшись носом в стену, и слегка посапывает. Иногда во сне Марыся разговаривает сама с собой, но о чем, Святополк не понимал. Она говорила по-польски, скороговоркой, при этом смеялась тихонько.

От Марыси первой услышал Святополк, что вчерашним вечером побывал в Турове монах из краковского монастыря, привез известие от короля. Болеслав уведомлял дочь и Святополка, что замирился с императором германским и развязал руки, чтобы помочь туровскому князю, если у того будут трудности, овладеть киевским столом.

Марыся рада, она верит, помощь короля приведет Туровского князя в Киев, на что Святополк ей отвечал, что слишком дорогую цену запрашивает Болеслав за поддержку…

Марыся возражала: Киевская Русь великая, и что для нее Червень и Перемышль?

Есть у Святополка дума потаенная, ее он даже Марысе не раскрывал. Как только сядет на киевский стол, то ни одного города, ни одного села не даст Болеславу, хотя бы пришлось воевать за них с Польшей…

Потом Святополк думает о том, что будущим летом великий князь пошлет его и Бориса на Ярослава. У Туровского князя к Борису меньше неприязни, чем к новгородскому. Борис не алчет власти, и он будет довольствоваться тем уделом, какой ему Святополк выделит, а Ярослав станет искать великого княжения. Вот тогда ему, Святополку, без короля польского не обойтись, потому как с Ярославом придут варяги…

Потом Святополк решает, что выделит Борису не Вышгород в удел, как говорил Марысе, а посадит вместо себя в Турове и еще прирежет Пинск. Край хоть и болотистый и городок едва поднимается, да на торговых путях встает…

И невдомек Святополку, чем Борис неугоден воеводе Блуду и иным боярам киевским?

Оторвал голову от подушки, прислушался. Почудилось, ходит кто-то. Ан нет. То сама по себе скрипнула пересохшая половица.

— Время беспокойное, — прошептал Святополк.

Почуял, Марыся пробудилась. Спросил:

— Никак, я спать не дал?

— Нет, выспалась. Скоро, поди, рассвет.

— Первые петухи пропели… Давно никаких вестей из Киева.

— От кого ждешь их, князь?

— От доброхотов моих.

— Езус Мария, но ты ведь можешь послать Путшу?

— На той неделе пошлю, сам думал.

Помолчали, снова заговорили.

— Ужли настанет час, когда я стану жить не под страхом? — спросила Марыся.

— Говорил те, сбудется такое.

— О том и епископ твердит.

— Рейнберн, Илларион! Постылые они мне, — в сердцах кинул Святополк, — в душу мою лезут, ако гады. Поди, я времена Перуна еще помню.

— К чему?

— Княгиня Ольга христианство в Царьграде приняла, а ее сын Святополк и его дружина Перуну поклонялись. А Владимир Святославович насилие вершил, христианство насаждая. И не оттого ли, что в родство с базилевсами царьградскими войти вздумал?

— Але угадаешь?

— Ладно, спи. Глядишь, и меня сон сморит.

* * *

Лютовали псы на подворье боярина Путши, когда холоп провожал за ворота пресвитера Иллариона.