Круг

Если бы вместо коффов нахлынула отара глупых овец, и считала бы те же «раз-два, раз-два». Щиты парни не жаловали, зато в каждой руке сверкало по клинку… впрочем, сверкать в огне пожарищ мечи и сабли перестали почти сразу же – кровищей заляпало. Так траву выкашивают под корень, и только шелест отлетает к небу, девятеро лишь переходили с места на место – из-за трупов под ногами коффы не могли подобраться на удар и беспомощно топтались поодаль. Верна впала в отупение, зарубила одного-двоих и растерянно таращилась по сторонам. Глядела куда-то поверх голов и чувствовала – душа не на месте. Спокойно и деловито, споро и без суеты парни резали коффов, словно мясник туши. Вот шкуру снимает, вот сухожилие отделяет, голяшки рубит, лопатку обваливает. Клинки мелькают так, что не углядишь, и будто кто-то потусторонний ведет страшный счет «один, два, три четыре…», и с каждым счетом наземь падает человек, бряцает оружие или доспех… а потом сверху ложится следующий.

– Садовник обрезает яблоню! – прошептала Верна. Серый Медведь очень напоминал основательного садовника, только вместо источенных короедом, иссохших ветвей под его страшными мечами падали коффы.

Раз-два…

Не сразу поняла, что отличает бой от бойни, а когда уразумела, едва не отпустила сознание – девятеро не кричат, не хрипят, не ругаются; больше разу клинки не звенят, по большинству обходится вообще без этого; достают сразу, быстро, точно, на первый взгляд без спешки. По-другому было на корабле, когда дружина Круглока схлестнулась с оттнирами, – там разменивали себя на врага, все было привычно и никого не жалко. Или ты, или тебя. Из боя вышла чистая, словно после праведной работы. Тут же… Балестр просто два раза сунул клинки в четверых, те и упали. Крюк разрубил врагов справа и слева, мечи коффов сделались ровно бесполезные деревяшки – что есть, что нет. Маграб непостижимым образом, стоя на месте, сочился меж клинков и рубил, рубил, рубил, не встречая противодействия, и так все девятеро…

– Мне плохо, мама! – шепнула потрясенная Верна. – Мне плохо, мама!..

Всю затрясло. Чувствовала себя так, будто нутро переполнилось, как выгребная яма, и самое время копать новую. Отчего-то поднялся внутренний жар, перед глазами поплыло, слух забило криками, стоном и лязгом. Не сразу заметила, что толпа коффов истаяла, последний десяток улепетывал в темноту во весь дух. Оглянулась и села. Ноги отказались держать. Не сразу поняла, что сидит в кровавой жиже, в горлышке «подковы», вокруг стоят невозмутимые соратники и внимательно оглядывают окрестность. Как в том сне, стоят спинами, лиц не видно. И закружилось, и повело…

Как долго рубились? Последние шатры догорали, когда раздалось конское ржание и лай собак вдалеке, а что полыхать сухим, промасленным шкурам? Не упомнила, как очутилась в самом подножии холма, как взбиралась на Губчика, почти все ускользнуло из памяти, кроме зрелища горящих шатров, круговерти мечей перед глазами и безумного взгляда коффа, что лежал в шаге, только руку протяни. Ужас непередаваемо исказил правильные черты, смоляной чуб упал на глаза, и Верна, сама не поняла отчего, поправила непорядок, заложила вихор за холодеющее ухо.

– Нет больше заставы коффов, – еле слышно прошептала горбуну. На сей раз таиться не стали, подъехали прямо к дому. – Там, у холма, – добыча, кони, утварь. Что сами не берем, то вам остается.

Проводник вздернул факел повыше и остолбенел. Давешние десятеро конных, и за каждым четыре-пять заводных, лошадки волнуются, храпят, – вот и все, что осталось после коффов. И ведь никого из десятка не потеряли!

– Нет, говоришь, заставы?

– Нет, – устало повторила. – Сколько в деревне дворов?

– Пятнадцать.

– Хоть лошадиный торг открывай… Тела погребите. Нам же восвояси дорога.

Горбатый еще долго смотрел вослед с отвисшей челюстью. Ну дела, ну дела! Приехали десятеро, разогнали по холмам целую дружину и обратно подались. Кому расскажешь, не поверят. Потом захлопнул рот, покосился в сторону разоренной заставы и пошел по дворам, собирать соседей и всем миром подбирать добычу.

Верну качало в седле и вело. Как будто долго, крепко, упорно пила и заработала нескончаемое похмелье. Только рвать больше нечем, почитай, весь желудок оставила на холме после битвы. Вывернуло наизнанку, прямо в лужу крови, жаль с головой нельзя сделать того же. Выпотрошила бы, избавилась от ужасных воспоминаний и набила чем-нибудь светлым. Но стоило прикрыть глаза, день превращался в давешнюю ночь, и начиналась нескончаемая круговерть клинков и лиц. Девятеро, глядя вовне, заводили жуткий хоровод, как подрубленные, наземь валились коффы, и один из них – тот испуганный парень с непослушным чубом – падая, выпростал к ней руку.

Даже не запыхались. Даже не устали. Даже с места не отшагнули. Как была до битвы «подкова», с ней, Верной, в горлышке, так и осталась. Кто хотел броситься в гущу рубки и поймать грудью острый меч? Кто хотел, очертя голову, ввязаться в драку и славно окончить свои дни?..