Крушение

Генерал Чернов стал похож на живые мощи. В бесконечных переходах с самого Бел-Арана измучился и его конь, и он сам. Лицо его, опаленное пустынным зноем, осунулось, почернело, заросло грязной щетиной, глаза ввалились, губы потрескались. И все же он крепился из последних сил. По-прежнему прямой и отрешенно-суровый на своем белом аргамаке, он так же, как и все эти дни, держался на расстоянии выстрела впереди медленно двигающейся по безбрежной пустыне армии. Лицо его застыло в каменной неподвижности, брови упрямо сошлись на переносице. Со вчерашнего дня обессиленные солдаты отставали и терялись в степи уже десятками, но генерал ни на что не обращал внимания. Все его мысли отныне были об одном: хотя бы с остатками армии как можно скорее добраться до границы казахской земли и Каракалпакии. Если генерал Нокс сдержит свое слово, там их с продовольствием и водой должны ждать войска атамана Фелишева и белого офицера Сафара.

И хотя генерал утешал себя этой надеждой, Танирберген этому решительно не верил. Он не верил каким-то призрачным союзникам. И вообще не верил лживому человеческому роду, и самому богу на небе, и даже священному духу предков, который якобы извечно поддерживает страждущих. То, что на этом свете кто-то кого-то жалеет, любит, что люди сострадательны друг к другу — все вздор, досужие вымыслы. Сама мысль о человеческой доброте — глупость. Его такими россказнями не проведешь. Слава аллаху, он познал жизнь и понял — те, что источают елей о человеколюбии и проповедуют жалость к ближнему, на самом деле есть бессердечные и жестокие люди. Хватая окровавленной рукой свою жертву за глотку, они твердят с мерзкой улыбкой: «Не убий!», «Человек человеку брат»… Они протягивают мед, предварительно всыпав туда яду. Да, да, он знает, он сам был таким, когда был в могуществе и силе, сам драл по три шкуры со слабых. А потом, когда счастье и удача отвернулись от него и он стал слабым, дошла очередь и до него. И вот уже на его глазах растерзали его аул, разграбили имущество, забрали лошадей, на его глазах насиловали женщин и девушек, а он глядел на это Глумление и покорно молчал. Точно так же расправились бы они с аулом рыбаков, не уйди те заранее в море. Да что говорить, когда, в какие времена бывало, чтобы кто-то кого-то жалел?

До перевалов Каска-Жол и Кара-Тамак войска добрались, когда докрасна раскаленное солнце уже садилось. Никто не стал выбирать удобного места для ночлега, валились где попало.

Расседлав коня, Танирберген подложил под голову седло и обессиленно повалился на спину. Ощутил боль от камня под лопаткой, но двигаться больше не было ни сил, ни желания. Он лежал, прислушиваясь к ноющей боли в суставах. Раскалившийся за день песок жег спину, тело покрылось потом, в горле пересохло. Глаза, уши и ноздри засыпала песчаная пыль, поднятая лошадьми. Время от времени мурза облизывал сухие потрескавшиеся губы, и тогда песок противно скрипел на зубах. Сон, несмотря на дикую усталость, не шел, и Танирберген, отупевший, безразличный уже ко всему на свете, долго глядел на аспидно-черное небо, на котором мерцали-мигали звезды. Наконец беспробудный сон сковал смертельно уставших людей.

Перед зарей крики, топот, беспорядочная стрельба разбудили спящих. Страх охватил ничего не понимавших людей. В предрассветном сумраке ошалело метались лошади, солдаты спросонья вслепую палили из винтовок во все стороны. Мурза подумал сначала, что на них врасплох напали красные, но скоро понял, что какой-то отряд, подкравшись по-воровски, угнал перед рассветом лошадей. Как нарочно, угнали самых выносливых и надежных, в том числе и белого аргамака генерала Чернова, сивого в яблоках коня Федорова и черногривого саврасого Танирбергена.

Мурза не сомневался, что и в этом происшествии замешан Кален. Все муки, все горе, которые терпели они в пути от самого Аральска, — все это было делом его банды. Это он запугивал аулы на их пути, это он закапывал колодцы. Это он устроил так, чтобы аул Танирбергена перекочевал в Ак-Чили. И вот, наконец, он угнал лошадей… Он! Только он!

Танирберген не побежал, как другие, за своим жеребцом. Он не отчаивался, не убивался, его даже не возмутил дерзкий набег удачливого врага. Он принял это как обычное, заурядное зло, какое испокон веков причиняют друг другу люди. Если есть сила, почему бы не поизмываться брату над братом, родичу над родичем, мусульманину над кафыром или кафыру над мусульманином? Люди пришли в этот мир зла, и так же уйдут из него, и сильные издревле угнетали слабых. Таков этот подлый мир, в котором вечно торжествует зло!

Генерал Чернов, казалось, тоже остался равнодушен к случившемуся. Ему подвели какую-то клячу, он осмотрел ее и не сел. Взяв в руки палку, попробовав, на какой конец ее удобнее опираться, он зашагал по пустыне, увлекая за собой растерянно толпившихся солдат. Танирберген равнодушно взглянул на свое отделанное серебром седло, и тоже, пошатываясь, пошел, подхваченный потоком бессмысленно бредущих вперед солдат. «Пеший или конный, теперь все равно!» — безразлично думал он.