Крушение

А. Нурпеисову удалось показать в романе историческую вину и неизбежность гибели белой армии, обреченность жестоко сопротивляющегося феодального байства. С мыслью о всесветном крушении, конце мира уходит из жизни мурза Тинирберген, красивый, умный, энергичный, цивилизованный.

На страницах трилогии мы встречаемся с обаятельными женскими образами. Автор сострадает своим героиням — судьбы их изломаны средой, борьбой за существование.

Нурпеисов умеет передать движение истории через драматические перипетии человеческих судеб.

Писатель много ездит по республике. В газетах и журналах появляются его очерки о героях труда, о хлеборобах Казахстана («Сказание о белоликой пшенице» — 1971, «Хлеб — добро народное» — 1972, «Край голубых гор» — 1973, «Дума Аутена» — удостоена первой премии «Литературной газеты» за 1974 год). Эти поездки и встречи дали А. Нурпеисову материал для сборника лирических очерков о современниках «Край родной».

Русская литература всегда в поле зрения писателя. Еще в студенческие годы А. Нурпеисов переводил рассказы Чехова и Горького. В 1956 году в Алма-Ате вышел в его переводе на казахский язык сборник рассказов М. Горького «Знахарка», А. Нурпеисов пишет о Тургеневе (статьи — «Могучая поэзия жизни», «Слово о Тургеневе»). О дружбе казахского просветителя и общественного деятеля Чокана Валиханова с Достоевским идет речь в статье «На земле Чокана и Абая».

За заслуги в развитии казахской литературы А, Нурпеисов награжден орденами Трудового Красного Знамени и «Знак Почета». За участие в Великой Отечественной войне— боевым орденом Красной Звезды.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

— Заходи! Кто там? — крикнул Мюльгаузен, заслышав стук прикладов и грубый топот сапог в сенях.

Мюльгаузен в нетерпении вышел из-за стола, но там, за дверью, не спешили. Перед тем как войти, задержались у слегка приоткрытой двери, сморкаясь и глухо переговариваясь. Кто-то старательно откашлялся, прочищая простуженное горло, будто собирался петь. Кто-то поспешно докуривал самокрутку, а потом сплевывал и гасил, тщательно растирая каблуком окурок по грязному полу. Наконец человек шесть командиров в разномастной одежде ввалились в комнату.

«Вояки!» — подумал Мюльгаузен, разглядывая их. В комнате было пусто, голо — несколько грубых скамеек и стол. Мюльгаузен ходил перед столом, пока остальные рассаживались, и под сапогами его потрескивали рассохшиеся половицы.

— Все собрались? — громко спросил он, останавливаясь. — Готовьте людей, выступаем.

— Куда?

— В долину Жем.

— От… продотряда известия? — спросил Ознобин. Голос его вдруг сел, и он закашлялся.

— Помощи просят.

— Там же тихо было. Опять Дутов?

— Ну, готовьте бойцов. Только быстро!

Командиры торопливо поднялись, вывалились гурьбой, затопали в сенях и по крыльцу. Остался один Ознобин. Он сидел понурясь, крепко сжимая узловатыми пальцами свою старую замасленную кепку, с которой не расставался ни зимой, ни летом, и терпеливо ждал, когда наконец Мюльгаузен заговорит с ним. Длинный, сутуловатый, он совсем согнулся и сидел неподвижно, словно вечерняя тень.

— Ну, что скажешь? — спросил Мюльгаузен, разглядывая его.

— Как у них там дела?

— А я откуда знаю? Небось несладко…

— Патронов у них мало… Ты с дивизией не связывался?

— А?

— С дивизией, говорю…

Мюльгаузен только гмыкнул. Переспросить Ознобин не решился. Он не любил, когда у Мюльгаузена становилось кислое лицо, говорить с ним в такие минуты было тяжело.

— Свяжись с дивизией, — все-таки выговорил он. — Они ближе к долине Жем, чем мы, скорее подойдут на помощь.

— Гм… Еще чего скажешь?

— Там ведь у нас есть еще продовольственные отряды. Вот бы их объединить! Пока Дутов с ними возился бы, мы бы и подоспели…

Мюльгаузен сел за стол, нахмурился. Взял какую-то бумагу, начал читать, потом бросил, усмехнулся.

— Я гляжу, на кой нам комиссар со стороны? У нас свой есть.

— Тут не до шуток…

— А я не шучу.

Ознобин поднялся и, напяливая на ходу кепку, вышел. Голову держал он понуро, руки поматывались, будто пришитые. «Вот старый хрен!» — подумал Мюльгаузен.

Не успели затихнуть шаги Ознобина, как хлопнула дверь и в комнату торопливо вошла телеграфистка. Мюльгаузен поднял на нее настороженные глаза.

— К нам комиссар выехал!

Она протянула ему телеграфную ленту, но Мюльгаузен не взял ее, холодно рассматривая возбужденную девушку: «Дура! Чему радуется? Нам бы боеприпасов побольше, а не комиссара…» Телеграфистка положила телеграмму на стол, растерянно поглядела на Мюльгаузена и ушла.

Оставшись один, Мюльгаузен откинулся на стуле, покосился на ленту издали. «Приедет хам какой-нибудь в кожаной тужурке!» — подумал он. Поднялся, обошел стол, на ходу захватил, смял в кулаке ленту. Опять начали скрипеть половицы под тяжелыми шагами.

Ему почудилось было, что кто-то поднимается на крыльцо. Он круто остановился. Короткая, с бычьим загривком шея его не поворачивалась, и, остановившись, он по-волчьи, всем телом поворотился к двери. Но никто не вошел. Мюльгаузен подошел к окну и оперся о подоконник.