Крутая волна

А люди все шли и шли. Войдут, перекрестятся на божницу и руки отцу протягивают: мужики лопатой, а бабы лодочкой. Отец каждый раз встает, здоровается и каждому наливает из крынки браги. Даже Гордейке налил полчашки. И то ли от выпитой браги, то ли от шума, то ли от плававшего слоями дыма у Гордейки сильно кружилась голова, хотелось выбежать на свежий воздух, но он боялся, что его место возле отца кто- нибудь займет.

— А что это Акулины не видно? — спросил отец у дяди Петра, но мать тут же дернула отца за рубаху и стала что-то шептать ему на ухо. Гордейка услышал только: «…не растравливай».

Но дядя Петро уже растравился, пил больше всех и, роняя на стол голову, говорил:

— Уйду я отсюда, Егор. Кузня опять в твои владения перейдет, дом отдам Нюрке — ее вон Гришка Сомов сватает, а жить им негде. А мне мужицкая жизнь не по нутру стала, опять во флот — тянет. За семью твою у меня теперь душа спокойная, а своей семьи у меня, как видишь, не составилось. Вот прямо завтра и уйду. Сяду на чугунку и поеду в Кронштадт.

— Дело твое, только не торопись. Сколь не виделись-то! Поживи, а потом уже решай, — уговаривал отец.

— И верно, Петя, куды торопиться? Завтра еще опохмелиться надо, — шутила мать.

— Вот опохмелюсь и уеду!

4

С утра Егор с братом пошли в кузню, позвали и Пашку Кабана, работавшего у Петра молотобойцем. У станка для поковки коней ждали трое мужиков из Петуховки.

— С возвращеньицем, Егор Гордеич! — приветствовали они.

Петр открыл кузню, в лицо Егору ударил знакомый запах древесного угля, жженого железа и еще чего-то кисловатого, всегда державшегося в кузне. Все тут было по — старому, только верстачок с тисками Петр перетащил в другой угол, подальше от горна. «Неладно сделал, — отметил про себя Егор. — Хотя и прохладнее в том углу, а бегать от горна далеко».

В летнюю пору в кузнице завсегда работа найдется, и Петр показывал:

— Вот эти два лемеха Василию Редьке оттянуть надо, а это вот пила от сенокосилки Васьки Клюева порвалась, литовку вот бабке Лукерье надо заклепать…

Петуховские мужики в дверях стоят, торопить не смеют, а ждать им некогда. А у Петра нашлись всего две подковы.

— Ну-ка подуй, — попросил Егор брата и надел висевший на гвозде кожаный фартук. Потом выбрал подходящую болванку и сунул в горн.

Паша взял большой молот и, когда Егор положил огненную болванку на наковальню и показал малым молотком, куда бить, ударил изо всей силы. Брызнули во все стороны искры, осыпалась окалина.

— Полегче, Павел.

Егор правил поковку так быстро и ловко, что Пашка не успевал замахиваться. Остывающий металл менял цвета, и еще при оранжевом цвете подкова была готова. Егор сунул ее в бочку — поднялось облачко пара.

— Шип у железа мягкий, значит, к жаре, — сказал Егор, засовывая в горн вторую болванку.

Петр тем временем ковал лошадей. Когда уехали петуховские мужики, Егор отпустил и Пашку:

— Мы тут вдвоем с Петром справимся. Да и потолковать надо, поди, одиннадцать годов не видались.

Когда Пашка ушел, они сели в тенечке на борону и закурили. Егор вытер пот со лба рукавом рубахи.

— Гляди — кось, часу не поробил, а упарился. Отвык, видать.

— Отошшал ты больно.

— Дак ведь не у тещи на блинах был. Ничего, дома оклемаюсь. Спасибо тебе, Петро, не кинул мою семью. Припасу-то, видел, до самой нови хватит.

— Не один я припасал. Ребятишки твои подросли, помогали в хозяйстве. А Нюрку вон уже сватают.

«Поди, не знает Гришка Сомов про порчу. А как узнает, что будет?» — озабоченно думал Егор.

— Меньшой-то твой, Гордейка, шибко башковитый парнишка. И растет так податливо, должно, в деда весь будет — богатырь. Учить бы его надо. Серафим по духовной части советует пустить, да Гордейка до бога-то не больно охоч.

— Куда уж нам в попы-то.

— И то!. Ты сам-то как к богу относишься? Не потерял веру?

— Всю как есть. Хотя и ранее немного у меня ее было. Так, привычка была. А ты?

— Я сам себе бог. Нам, окромя себя, не в кого больше верить.

— Уезжаешь зачем?

— Не могу больше, Егор. Разве это жизнь?

— Ищешь, где полегче да покрасивше?

— Нет. Думаешь, там легче? Еще хуже. Тут хоть с голоду не мрут да крыша над головой есть. А там есть которые и вовсе ни кола, ни двора не имеют. Много таких. Недаром народ ропщет. Слыхал о пятом-то годеН

— Приходилось.

— Я сам-то далеко был, а и туда донеслось. Исхудала матушка — Русь, дале некуда. Мироедство идет великое. Везде мироеды. В Петербурге царь да графья с князьями кровь сосут, в середке России помещик зверует, а с краешку, у нас тут, миллионщики вроде Демидова да мироеды вроде убиенного тобой Петра Евдокимовича или заместо его севшего Васьки Клюева народ ограбляют. Васька-то, почитай, все пять деревень к себе в кулак забрал да и давит. Не могу я тут жить!

— А там тебя рай небесный ждет?

— Там люди. Там народ кучей живет, друг за друга заступится. А тут каждый сам по себе, за одну свою овчину и дрожит, — Ты бы вот взял да и тут всех в кучу собрал.

— Соберешь их! На брагу — это они соберутся. А для чего другого — нет.