Крутые-крутые игрушки для крутых-крутых мальчиков

Тембе старался не думать об этом, пока девушка иранца бродила по спальне, подбирая кружевной лифчик с батареи, а джинсы с оставшимися внутри трусиками с пола. Иранец курил хмурый с изрядно уже запачканного куска фольги. Тембе смотрел на бурлящую, черную, как смола, «дурь», капающую с фильтра. Девушка проскользнула между Тембе и дверным косяком. «Месяц назад не смогла бы, сто пудов», подумал Тембе. Настолько плотно сидит. Обеспеченные белые девушки и так ничего не едят, а когда они на камнях и гере, то едят еще меньше. Несмотря на всю ее костлявость и на пластмассовые черты лица, как у марионеток Джерри Андерсена, Тембе все равно хотел ее поиметь.

Иранец закончил догоняться, замахал зажигалкой и сказал: «Давайте пройдем в другую комнату». А Тембе ответил: «Ништяк», — радуясь, что можно наконец убраться из этой комнаты с ее бесполезным запахом чужого секса. Иранец сдвинулся на кровати, подтянул колени, и на секунду Тембе увидел его коричневый член, касавшийся простыни — и то ли лужицу тени, то ли пятно.

В главной комнате номера стояла пара одинаковых секретеров в стиле ампир, на которых редко кто писал, несколько кресел (тоже ампир) и диван, на которых редко кто сидел. Перед диваном красовался большой стеклянный кофейный столик на золотых когтистых ножках. На столе лежала трубка для крэка, горелка, зеркало с крошками крэка, сигареты, зажигалка, ключи, пульт, пара бокалов со следами вина и совершенно неуместная здесь обрамленная серебром фотография привлекательной женщины средних лет. Женщина улыбнулась Тембе, глядя на весь этот набор для курения крэка.

Еще в комнате стояли тяжелые книжные шкафы с рядами переплетов — непопулярные книги, закупленные менеджером отеля у издательства ярдами. Ковер розовато-лилового цвета, а на стенах — пурпурные обои с тиснеными птицами и кустами. За столиком, напротив дивана, располагался массивный шкаф — дверцы его были открыты, обнажая полки с телевизором, видеоплеером и музыкальным центром. У шкафа — россыпь видеокассет, в коробках и без, и компакт-дисков, в таком же состоянии.

Откуда-то из глубин доносилось тихое пение Сила: «И нам ни за что не вы-ыжить/Если мы не сойдем немного с ума-а...»

— Сто пудов, — сказал Тембе.

— Прошу прощения? — переспросил иранец, но не так чтобы он действительно имел это в виду.

— «И нам ни за что не вы-ыжить/Если мы не сойдем немного с ума-а...», — пропел Тембе — выше, чем Сил, но в общем с соблюдением ритма и темпа. В конце второй строчки он слегка запрыгал, как боксер перед поединком, а ладони поднес к лицу и пошевелил пальцами, кивая при этом головой: — Понимаешь? Типа, сойдем с ума-а.

— А, понимаю. Да. Разумеется, разумеется...

Голос иранца куда-то уплыл. Он развалился посередине дивана и спичечным коробком соскребал с зеркальца остатки крэка— в аккуратную кучку в форме буквы V, размазывая крэк по стеклу, скреб одно и то же место снова и снова.

Тембе посмотрел на трубку и на жирный, медового цвета слой смолы внутри. Достаточно вторичного продукта, на пять-шесть тяг. Тембе задумался, чего это иранец так скоро ему позвонил. Ясно ведь, что на одном только последе парочка продержалась бы еще пару часов. Иранец же теперь встал на четвереньки и методично прочесывал пальцами кусок ковра между столиком и диваном. Его горящие глаза в шести дюймах над полом были прикованы к ковру — как радар для поисков крэка.

«Оппаньки, приехали», — подумал Тембе. Чувачок- то уже сторчался настолько, что ковер полоть начал. Тембе на такое уже насмотрелся — да и сам занимался тем же. Это начинается где-то после десятой трубки, когда твой мозг вроде как спаивается с крэком. Когда твой мозг становится

крэком. Тогда ты начинаешь видеть «дурь» повсюду. Каждая крошка хлеба на ковре или кристаллик сахара на кухонном линолеуме начинают выглядеть как кусочек кайфа. И ты подбираешь их и проверяешь прикосновением пламени, никогда до конца не веря, что это не крэк — пока по ноздрям не ударит запах подгоревшего тоста.

Иранец повернулся в своем маленьком окопе отчаяния и теперь полз по нему в обратном направлении — голова у пола, позвонки, возвышающиеся над серебристым ребром столика. Он был словно какой-то мутант-охранник, патрулирующий свой пост. Его мир сжался до крохотного наличия и огромного, разверстого отсутствия. Как и все крэковые нарики, Масуд двигался медленно и беззвучно, с дрожащей точностью, на которую даже смотреть было больно, — словно Гулливер, которого вызвали провести операцию над лилипутом.

Девушка забрела обратно в комнату, заправляя кардиган в джинсы. Застегнула пуговицы на ширинке, а затем обняла себя, вцепившись ладонями в локти, выпятив крохотные груди.

— Твою мать, Масуд, — сказала она, словно продолжая начатый когда-то разговор, — зачем ты вызвал Тембе, если собираешься просто корчиться на полу?