Крутые парни не танцуют

– Послушай, Дуги, – сказал я, – а в чем тут добродетель? Думаешь, большую часть времени я чувствую себя мужиком? Нет. Ну и что я берег? Ты старозаветный фанатик. Ты посадил бы в концлагеря всех пидоров, включая своего собственного сына, если б он хоть раз поскользнулся. И это только потому, что тебе посчастливилось родиться с тигриными яйцами.

– Давай-ка выпьем. Подкрепись.

– А тебе можно пить?

Он снова сделал неопределенный жест:

– Ну, ради такого случая…

Я достал два стакана и налил в них бурбон. Он добавил себе довольно много воды. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы я понял, как он болен.

– Пойми меня правильно, – сказал он. – По-твоему, я двадцать пять лет прожил один в меблированной комнате и ни разу ни о чем не задумался? Я стараюсь идти в ногу. В мои времена, если ты был голубым, ты был проклят. Без базара. Ты был чертовым прихвостнем. А теперь петушня получила свободу. Я вижу. Голубые теперь повсюду.

– Да, я знаю, – сказал я.

– Ха-ха, – произнес он и направил на меня палец. Ранняя выпивка чудесным образом подняла ему настроение. – Мой сын выигрывает раунд.

– Что ж, танцевать умеем, – сказал я.

– Помню, – сказал он. – Костелло, так?

– Верно.

– Я больше не уверен, что понимаю, что это значит, – сказал он. – Полгода назад мне велели: перестань думать, или ты труп. Я перестал. А сейчас, когда я ложусь спать, духи вылазят из мебели и водят вокруг меня хоровод. Они заставляют меня танцевать всю ночь. – Он закашлялся, и пустоты в его легких отозвались эхом. Это была попытка засмеяться. – «Крутые парни не танцуют», – говорю им я. «Эй ты, дубовая башка, – отвечают духи, – давай танцуй». – Он посмотрел свой бурбон на свет, точно там мог прятаться кто-то из них, и вздохнул. – Болезнь сделала мою башку не такой крепкой, – сказал он. – Я думаю о голубых, и знаешь, что я надумал? Для половины из них это смелость. Мужику бабьей породы труднее стать голубым, чем не стать. То есть если он баба в душе. А иначе он женится на какой-нибудь мыши, слишком робкой, чтобы заделаться лесбиянкой, и они оба становятся психологами и воспитывают вундеркиндиков на компьютерных играх. Я говорю: если ты бабьей породы, стань голубым. Иди по рукам. Нет, презираю я других. Тех, кому надо бы быть мужиками, да воли не хватает. Ты должен был стать мужчиной, Тим. Ты – мое семя. Я дал тебе фору перед остальными.

– Впервые слышу от тебя такую речь. Раньше ты никогда столько не говорил.

– Потому что мы с тобой плохо знакомы.

– Да, сегодня ты и правда выглядишь незнакомым, – сказал я.

Это было действительно так. Его крупную голову уже не венчала густая белая шевелюра – белая с растленным великолепием кремового и желтоватого. Теперь у него была просто огромная лысая голова. Он больше походил на прусского генерала, чем на образцовою бармена-ирландца.

– Сейчас я хочу говорить с тобой, – сказал он. – Может, мне и не хватает тонкости, но на похоронах Фрэнки Фрилоуда я вдруг понял: Тим – это все, что у меня есть.

Я был тронут. Иногда мы не звонили друг другу по два-три месяца, а то и по целых полгода. Однако все оставалось нормально. По крайней мере я всегда на это надеялся. И теперь он подтвердил мою правоту.

– Да, – сказал он, – я нынче рано встал, занял у вдовы машину и всю дорогу сюда повторял себе, что на этот раз нам надо потолковать по душам. Я хочу, чтобы ты знал, как я к тебе отношусь, иначе не умру спокойно.

Его слова меня смутили. Поэтому я уцепился за то, как он произнес «занял у вдовы машину».

– Ты что, шалил с женой Фрилоуда? – спросил я.

Не часто приходилось мне видеть отца смущенным.

– В последнее время нет, – сказал он.

– Ну, знаешь! С женой своего друга!

– Фрэнки уж лет десять как не отлипал от бутылки. Не мог найти ни свой инструмент, ни куда его пихать.

– С женой друга? – Я засмеялся нашим фамильным смехом. Высоким тенором.

– Да я только разок или два. Ей надо было. В целях гуманности.

Я смеялся, пока на глазах не выступили слезы.

– «Не знаю, в чьих теперь она объятьях», – пропел я. Как здорово было снова увидеть отца в своей колее. У меня чуть не навернулась слеза.

– Ты прав, малец, – сказал он. – Я очень надеюсь, что Фрэнки об этом не узнал. – Он отвел взгляд в сторону. – Когда стареешь, начинаешь чувствовать: что-то вроде не так. Будто сидишь в ящике и его стенки давят на тебя все сильнее. Вот и делаешь вещи, которых раньше не сделал бы.

– Давно ты знаешь про свою болезнь?

– С тех самых пор, как вошел в Святого Винсента сорок пять лет назад.

– Разве рак может столько лет не проявляться?

– Врачи ничего в этом деле не понимают, – сказал он. – А мне сдается, что болезнь – это электрическая цепь с двумя рубильниками.

– То есть?

– Прежде чем эта дрянь начнет расти, должны случиться две катастрофы. Первая взводит курок. Вторая его спускает. Я сорок пять лет ходил со взведенным курком.

– Потому что не смог оправиться от тех ран?

– Нет. Потому что я спекся.

– Ты? О чем ты говоришь!