Крутые парни не танцуют

– И только я хотел опустить якорь, – снова заговорил он, – как вдруг засомневался, выдержит ли проволока. Знаешь, сложнее всего было примотать эти головы к цепи. – Он углубился в подробности. Точно акушер, рассказывающий, как он двумя пальцами повернул головку ребенка в нужном направлении, или тот самый старый рыбак, шаг за шагом объясняющий тебе, как насадить на крючок живца и при этом не погубить его, он сопровождал свои слова жестами. Я уловил, что ему потребовалось продеть проволоку в глазницу и вынуть сквозь дыру, которую он провертел с помощью шила. И меня вновь поразило то, как плохо я знаю собственного отца. Он описывал свои действия с неторопливым смаком, точно работник санэпиднадзора, вспоминающий о самой плохой партии пива, забракованной им во время его долгой службы, и только к концу отцовского рассказа я понял, почему он получает от него такое удовольствие. Для Дуги это было сродни некоей лечебной процедуре. Не требуйте от меня обоснований. Но мой отец выглядел довольным и спокойным, точно больной, который пренебрег советами врачей и стал понемногу выздоравливать.

Затем он удивил меня.

– Ты чувствовал что-нибудь необычное, – спросил он, – пока меня не было?

– Почему ты спрашиваешь?

– Не хотелось тебе говорить, – произнес он, – но когда я опускал якорь, мне послышался голос.

– И что он сказал?

Отец покачал головой.

– Что ты услышал?

– Что это твоих рук дело.

– Ты веришь таким голосам?

– В данном случае – нет. Но я бы хотел, чтобы ты подтвердил мою правоту.

– Я этого не делал, – сказал я. – По крайней мере насколько я знаю. Но мне начинает сдаваться, что я в некоторой степени отвечаю за чужие мысли. – Увидев, что он не совсем меня понял, я объяснил: – То есть как бы засоряю линию связи.

– Хоть ты и полукровка, – сказал он, – но голова у тебя работает вполне по-идиотски, как у чистокровного ирландца.

– От такого слышу, – отозвался я.

Он отхлебнул еще кофе.

– Расскажи мне о Тесаке Грине, – произнес он.

– С чего это вдруг? – спросил я.

Наша беседа вступила на зыбкую почву сна. Я чувствовал, что близок к какой-то ускользающей правде, а он хотел поговорить о Тесаке Грине. Что-то и впрямь не давало ему покоя.

– Все время, пока я плыл назад, – сказал он, – этот Тесак Грин не выходил у меня из головы. Как будто Пэтти подсказывала мне, чтобы я думал о нем. – Он остановился. – Я говорю о Пэтти как сентиментальный дурак?

– Может, ты слегка пьян.

– Скоро я буду сильно пьян, – сказал он, – и мне не хватает ее. Я говорю себе – хочешь увидеть, сколько жестокости у меня в душе? – я говорю себе: если ты привязываешь груз к старой собаке и опускаешь ее.

– А как по-твоему?

– Это грубо. Но я по ней скучаю. Я похоронил ее, черт побери.

– Да, пап, ты сделал это.

– У тебя небось духу не хватило. – Он остановился. – Я теряю логику, верно?

– Что за радость быть ирландцем, если не умеешь брать все от собственной старости?

Он расхохотался.

– Я люблю тебя! – вскричал он.

– А я – тебя.

– Расскажи мне о Тесаке.

– А что ты сам о нем думаешь?

– По-моему, в нем есть что-то от голубого, – сказал Дуги.

– С чего ты взял?

Он пожал плечами:

– Пэтти. Пэтти сказала мне на воде.

– Почему бы тебе не вздремнуть, – сказал я. – Позже мы можем друг другу понадобиться.

– А ты куда собрался?

– Хочу пройтись в городе по магазинам.

– Будь начеку, – сказал он.

– Отдыхай. Если придет Ридженси, говори с ним поласковее. А когда отвернется, дай лопатой по голове, потом свяжи.

– Зря ты так несерьезно настроен, – сказал мой отец.

– Не схлестывайся с ним. Он способен устоять даже против нас двоих.

Я понял, о чем подумал мой отец, но он сжал губы и ничего не сказал.

– Поспи, – снова произнес я и вышел.

Я изображал беззаботность, но на самом деле мне было куда как далеко до такого состояния. Когда я сказал, что отвечаю за мысли других, меня словно толкнуло изнутри. Я почувствовал, что должен сесть в машину и проехать по городу. Этот импульс был не менее мощным, чем тот, что проник сквозь туман моего хмеля в ночь восхождения на Провинстаунский обелиск. Я ощутил знакомый страх – трепетный, почти изысканный, словно тень некоей затаеннейшей гордости.

И я подчинился. Без малого двадцатилетнее обдумывание уроков моего альпинистского штурма отнюдь не прошло для меня бесследно, и потому, несмотря на покалеченную ногу и почти парализованное плечо, я как можно более бодрым шагом пересек улицу, сел в свой «порше» и, положив на руль одну руку, медленно тронулся по Коммершл-стрит, хотя не знал ни чего ищу, ни какие от меня потребуются подвиги, а испытывал лишь нечто вроде возбуждения африканского охотника, чующего близость крупного зверя.

В городе было тихо. Город никак не реагировал на мое настроение. «Бриг» в центре был почти безлюден, а через окно «Жбана крови» я увидел единственного игрока в пул, размышляющего над очередным ударом. Он выглядел одиноким, как официант с картины Ван Гога, которого художник нарисовал стоящим посередине арльского кафе.