Крутые перевалы

А совсем недавно — в 1969 году — я встретился с ней в третий раз, уже в Москве. Отмечалось 30‑летие пребывания испанских эмигрантов в СССР, где они нашли свою вторую родину. Во Дворце культуры автозавода имени Лихачева проходило торжественное собрание. В президиуме сидела, как всегда, в черном платье Долорес Ибаррури. По поручению Черновицкого обкома комсомола я преподнес ей большой цветной плакат, посвященный испанским событиям. На плакате были изображены портреты буковинцев-волонтеров, которые сражались за республику, ее свободу.

Долорес была растрогана до слез этим дорогим подарком. Она крепко пожала мне руку, поблагодарила и в свою очередь передала для буковинских «испанцев» книги со своими автографами...

Однако я несколько забежал вперед. Вернусь к прерванному рассказу о фронтовых делах.

Недалеко от Мадрида, после того как были отогнаны части мятежников, я побывал в батальоне волонтеров имени Линкольна. Он состоял из американцев, англичан и канадцев. Я всматривался в лица, надеясь найти хоть одного знакомого. Ведь мне довелось в свое время работать и в Канаде, и в США, и в Англии...

Пабло Фриц, с которым мы приехали в батальон, незаметно показал мне на одного плотного широкоплечего человека в берете, лет сорока.

— Знаешь, кто это?

— Нет.

— Это американский писатель Эрнест Хемингуэй. Ты ничего не читал из его книг?

Я отрицательно покачал головой.

— Обязательно достань что-нибудь из его произведений и прочти. Хотя бы роман «Прощай, оружие!». Хемингуэй — большой мастер литературы. Он как-то говорил, что самая трудная вещь в мире — это писать чистую правду о человеческих существах. Он всегда верен этому кредо, в своих корреспонденциях с фронта пишет только правду. Писатель приехал тоже бить фашистов. Ненавидит их, как и все мы. Здорово стреляет. Ведь он участник еще первой мировой войны... На его теле много ран...

Хемингуэй посещал передний край, проявляя бесстрашие, ободрял своих земляков, давал им наказ крепче бить врага. К слову, немало его земляков погибло из-за своей неосторожности, беспечности. Для фашистских снайперов они были хорошей мишенью...

Ежедневно с аэродромов взмывали в небо эскадрилья и звенья самолетов республиканской авиации, которая значительно окрепла. На армады врага устремлялись наши юркие, маневренные истребители, которых артиллеристы и пехотинцы между собой называли ласковым словом чатос — курносыми. Они всегда отважно шли в атаку на противника, воюя обычно не числом, а умением, и часто выходили победителями над фашистскими стервятниками, которых бывало вдвое и втрое больше, чем наших самолетов.

Почти все интербригадовцы воевали смело, проявляя находчивость и отвагу в самой сложной обстановке. Этого нельзя сказать о противнике. Не раз горстка наших бойцов обращала в бегство превосходящие силы мятежников, иной раз даже кадровые части противника.

Однажды мы захватили группу итальянских фашистов во главе с их командиром — заносчивым, презрительно поглядывавшим на нас молодым офицериком. Он был в желтых крагах на тоненьких, как спички, ногах. Спесиво, как петух, выпячивал грудь. Но когда его привели на допрос в штаб, гонор мигом слетел с чернорубашечника. Он вдруг расплакался. Это было неожиданно и непонятно.

— Что же вы слезы проливаете? — удивленно спросил Пабло Фриц.

Фашист вынул носовой платок, вытер глаза и, всхлипывая, пробормотал:

— Ваши бойцы еще подумают, что все итальянцы трусы.

— Ошибаетесь, — усмехнулся Пабло. — Мы этого о народе и не думаем. Кстати, у нас комиссар — итальянец.

Военный советник Двенадцатой интербригады показал на Луиджи Лонго, находившегося как раз в штабе на допросе пленных. Фашистский офицер выпучил покрасневшие глаза.

— Это один из самых отважных людей в бригаде. Всегда впереди бойцов идет в атаку. Так что ваши опасения неосновательны. Утрите слезы и вытрите нос...

Пленный немного успокоился, вновь достал носовой платок и вытер глаза. Затем, покачивая головой, безнадежно пробормотал: „Finita la comedia!“[11]

...Вертятся беспощадные колеса войны, тяжелые, как мельничные жернова. Под эти неумолимые колеса в солнечный день одиннадцатого июня 1937 года, от которого померк свет не только в моих глазах, попали на нашем участке фронта сразу четыре командира из Двенадцатой интербригады...

На своем изношенном «форде» мне доводилось возить не только военного советника бригады Пабло Фрица, но и командира генерала Лукача. Спидометр машины отсчитал не одну тысячу километров, наезженных по фронтовым дорогам — вокруг Мадрида, в районе Харамы, Гвадалахары, Сьерра-де-лас-Анхелла и в других местах, где шли бои.

Не раз мы попадали под огонь врага. Лавируя между разрывами снарядов, крепко сжимая баранку, я думал в те минуты только об одном: как бы уберечь своих пассажиров от огня, сохранить им жизнь. О своей, скажу откровенно, я тогда не думал. И все же случилось страшное, непоправимое. Произошло это под Уэскою.

Почти всегда мы благополучно возвращались в штаб, хотя я часто на обшивке машины находил немало пробоин. В тот злосчастный день обстоятельства сложились иначе.