Крутые перевалы

И когда сели за стол, Анна, сверкнув на Пастикова глазами, застенчиво спросила:

— Про житье-то мое слыхал?

— Сегодня рассказывали, одобряю, Анна… Давно бы к другому берегу плыть…

— Не плылось, Петро Афанасьевич… Тянуло ко дну, а от других тоже ласки не было.

Глаза женщины подернулись влагой, и Пастиков прочел в них все, о чем раньше мало думал. Ведь ее много ругали за то, что держалась стороной от деревенского актива и никому не было времени и охоты подойти к ней по-иному, по-дружески.

Иовна навалилась на гостью с рюмкой и, в ответ на мысли сына, сыпала извечной женской скорбью:

— Судьба ли, черт ли, как тут и скажешь… Прежде говорено, что на бабу от роду сто вожжей прядено… Да пригубь, пригубь, Ивановна.

Пастиков не без удовольствия угадал давно затаенную надежду матери. Он поморщился, когда Анна поднесла к глазам передник. Но молчал, не мешал им выплакать легкообильные женские слезы…

И только утром он окончательно понял, что вновь пришло связующее его с Анной чувство.

* * *

Утром зашумел дождь. От земли и молодой зелени снова запахло грибами и брусникой. Кедры жухло опустили брызжущие ветки, стояли омертвело. От озера, от задымивших белогорий острыми зубцами поднимался сизый туман. По склонам и рытвинам скотопрогонной дороги катились серые потоки, приминая нежную траву. Тайга притаилась, как зверь в засаде.

Самоха только к обеду разыскал Семена Петровича. Топограф лежал под толстым кедром всего в десяти шагах от дороги, и, видимо, ее не заметил. Он тихо стонал, когда Кутенин почти волоком притащил его к стану.

А на второй день Джебалдок и Чекулак прибежали из улуса с искаженными лицами и в один голос закричали:

— Наши уехал тайга, а тут лежит черный русский человек.

Молодые камасинцы стучали зубами, не могли успокоиться.

Разведчики зарядили ружья и цепочкой двинулись к озеру. Шлепая броднями по мокрой траве, Самоха часто нагибался за черемшой и диким луком. Жевал он их, как голодная лошадь, целыми пучками, пуская по губам зеленую слюну.

— Отведай, Никандровна, — угощал он Стефанию.

— А зачем? — недоумевала та.

— Простуду выгонят и от живота первое средство.

— У меня живот не болит… От цинги, я знаю, помогает… Когда я сидела в тюрьме, товарищи носили в передачу черемшу и чеснок.

Стефания смотрела вперед немигающими глазами.

— Вот только воняет от нее почище не знай чего, — улыбнулся Самоха. — Меня один инженер што ись в палатку не пускал из-за этого кушанья. Прямо духу не мог терпеть человек… Бывало, мы с его женой поднапремся до бесчуру, а мужа сердцедавка берет…

— Может быть, она и от испуга полезна, — перебил рассказчика Севрунов.

— Это ты о недоноске! — рассмеялся Кутенин.

— А и верно! Ты напусти побольше серьезности, а мы поддержим, — посоветовал Додышев. — Внуши ему, что эта травка помогает от медвежьей болезни.

Но Самоха сплюнул на сажень и уже серьезно сказал:

— Не напомяни ему… Не дело человека добивать. Чудачка привезли, такого и по заказу не сделаешь.

— Тише, — предупредила Стефания, заметив впереди темное пятно.

Перед разведчиками лежал мертвый человек в заплатанной шубе, потемневшей от лесной смолы и дыма. Калмыцкие скулы покойника в черной жесткой бороде сохранили лишь одну живую черту — испуг. Рядом с ним лежали шапка и винтовка. Самоха потянул убитого за ворот, но ветхая шуба не выдержала и лопнула на крыльцах.

— Эх, износил! Да это Мишка Сабаев! Отплутал белым светом.

Самоха расстегнул шубу и из единственного кармана кожаных брюк убитого добыл берестяной бумажник.

— Ну-ко, глядите, — он подал Севрунову сверток пожелтевшей бумаги. Зверовод расправил первый лист и вслух прочел:

— «Начальник крестьянского боевого отряда».

Стефания сдвинула брови, оглянула присутствующих.

— Надо зарыть, а остатки наших запасов перенести к стану, — сказала она.

— Да так вернее будет, — согласился Севрунов.

Но на старом становище запасов не оказалось. Под тополями, где Самоха хозяйственно укладывал мешки с сухарями, валялись только клочья растоптанной бересты и изрезанных кожаных сум, в которых хранилась соль и другая мелочь.

Кутенин только руками развел. Все смотрели друг на друга, спрашивая глазами: что же теперь делать?

— Я-то проживу на рыбе и птичьем мясе! — вопил Самоха. — А что будете делать вы?

— Пойдем в улус, а потом в тайгу! — загорячился Додышев. — Джебалдок говорит, что банда живет в верховьях Сыгырды.

— Там-то ты и напорешься на пулю, — возражал Самоха. — Они тя как белку срежут, и не узнаешь, откуда прилетит.

— Да и смешно лезть на таежных волкодавов, — поддержал Севрунов.

Разведчики осмотрели оружие и осторожно направились к улусу.

С запада расширялась светлая полоса неба, дождь утихал. Но прибрежные кустарники окатывали теплой росой. И только один Самоха ловко увертывался от луж и деревьев. Его тонкие ноги легко, почти без шорохов, ступали по мокрой траве.

Около юрты старшины им встретилась маленькая старуха с ископанным оспой лицом и закивала Чекулаку косматой головой.

— Все бежал… Уй, бойся наша русских. Один Фанасей шаманит, — заговорила камасинка.

— Вот глупости, — возмутилась Стефания. — Мы никого не виним. Пусть являются обратно.