Кружилиха

Домна повернула к нему обиженное лицо и молча посторонилась. Дорожный сундучок, зашитый в холст и обвязанный новой веревкой, стоял в передней. Листопад вошел и увидел: мать приехала!

Она мыла пол в его кабинете. Верхнюю шерстяную юбку она сняла, рукава засучила почти до плеч. Выжимая тряпку, она ядовито говорила что-то Домне. Услышав шаги, бросила тряпку в ведро и пошла навстречу.

- Здравствуй, Сашко, - сказала она.

- Мамо! - сказал он радостно.

Она отвела мокрые руки, чтобы не запачкать его, он обнял ее, они поцеловались. От нее пахло молоком, смальцем, чистым бельем, которое полоскали в речке и расстилали сушить на траве под солнцем, - всеми родными запахами детства.

- А покажься! - сказала она и внимательно посмотрела ему в лицо. По глазам ее он понял, что постарел и не особенно нравится ей. Да она и не думала это скрывать.

- О-о! - сказала она и покачала головой. - Какой же ты стал старый да поганый. - Она опять наклонилась к ведру. - Сидай, Сашко, вон там в уголочку, там уже помыто. Обожди, пока домою. На мокрое не ступай.

Он покорно переступил через лужу, сел на стул и сразу почувствовал себя хлопчиком.

- Не угодила, вишь ты, - сказала Домна с убитым видом. - Всегда всем угождала, а тут не угодила, сами схватились мыть. Как будто я не так помою.

- Вы идите по своим делам, - сказала мать. - Вы за ним не смотрите, в хорошей такой квартире, бачь, мусору развела.

- Так я при чем, - сказала Домна, - три дня Меланья дежурила, прах ее возьми, она всегда...

Листопад засмеялся.

- Ладно, ладно, - сказал он, сидя с подобранными под стул ногами. Чай будете, мама, пить?

- И чаю выпью, и покрепче чего, если угостишь гостью, - отвечала мать. Разогнув спину, она полюбовалась своей работой. - Все ж таки никто так не вымоет, как родная мать, - сказала она.

С детских лет Листопад гордился своей матерью.

Это была мужская гордость. Ему нравилось, как она говорит, как ходит. И лицо ее нравилось. И голос - негромкий, словно нарочно притушенный, словно она могла бы говорить громче, да не хотела.

Сейчас ей шестьдесят два года - она на семнадцать лет старше его. В темных косах уже сильная проседь. Больше всего постарели руки - стали жилистыми, некрасивыми. И все-таки трудно ей дать больше пятидесяти, и все-таки хороша... а какая была когда-то!

Была она хорошего роста, суховатая, с длинными ногами, легкая, ловкая. Лицо орлиного складу, нежно-смуглое, без румянца. Длинные карие глаза под длинными темными бровями. Рот нежно окрашенный, с прекрасными зубами. Станет косы переплетать - до колен закроется волосами...

Бабы считали ее некрасивой: округлости нету, румянец не играет, голос незвонок... Но когда она овдовела, стали прятать от нее своих мужей. Она была не очень разговорчива; но что-то было в ее сдержанном голосе, на что оборачивались все мужские головы. И была у нее такая повадка: говорит-говорит со строгим, немного нахмуренным лицом и вдруг взмахнет длинными бровями и улыбнется, сверкнут зубы - и на всех мужских лицах в ту же секунду возникает покорная ответная улыбка...

Она выросла в большой, бедной и безалаберной семье. Шестнадцати лет ее выдали замуж за зажиточного хуторянина. Он женился на ней по горячей любви, против воли своих родных. В первый год замужества она родила сына Александра; других детей у нее не было во всю жизнь.

На третий год ее муж умер от укуса бешеной собаки. Она осталась с маленьким Сашком. Она заметно грустила, стала небрежна в одежде, до глаз повязывалась серым платком, как монашка. Мужняя родня ее не любила. Свои родичи нахлынули - за подачками. Она равнодушно раздавала им добро, оставшееся после мужа. Раздала почти все. Хозяйство пришло в упадок. Если ей не хотелось полоть, она не шла полоть, огород зарастал сорняками. Ей лень было возиться с курами, и куры одичали, ночевали в саду на деревьях. Занимал ее только Сашко. Она кормила его сладко, гуляла с ним, перешивала для него свои кофты и спидницы.

Такой дремотной и скучной вдовьей жизнью она прожила четыре года. И вдруг заехал к ней родич, муж родной ее тетки. Он был глава большой семьи, уважаемый, степенный, важный. Всю жизнь она звала его: "дядька Олексий". А он ее звал Настькой. Он проезжал мимо хутора и заехал из-за непогоды: в пути его застиг ливень, надо было переночевать где-то; и он вспомнил, что тут поблизости живет жинкина родичка, которую он знал еще девчонкой и у которой чоловик помер от бешеной собаки. Он почти не взглянул на нее, когда она вышла к нему затрапезно одетая, в сером платке до глаз. Но, угощая его, она сняла платок и улыбнулась, и взмахнула бровями, - и он в первый раз увидел ее! Он сразу потерял свою важность, стал смеяться и шутить, стал как парубок. Она смотрела на него удивленными, сияющими глазами, - она тоже в первый раз его увидела. Так зародилась эта любовь, которую они пронесли через всю жизнь и донесут до гробовой доски.