Крылатый связист

От матроса Хобли Пашка узнал о повадках этой породы голубей. В лёт почтовика пускают с руки, точно сокола. Его можно в закрытой корзине увезти за сотни вёрст, в совершенно незнакомую местность, и голубь вернётся и найдёт свою крышу. «Родной» дом притягивает его, будто магнит. По дороге он на чужую голубятню не присядет, в незнакомые руки не дастся. Порой почтовики работают и на море, попадают в туман, дождь, сильный ветер; те, которые не погибают в дороге, обязательно выбиваются на землю, где их ждёт голубевод, свежее зерно…

Обед себе матрос приносил из полевой кухни в двух котелках: наваристые щи с мясом и кашу. Ещё в первый день, поймав Пашку за вихор, он придвинул к нему ковригу хлеба, солдатскую ложку и спросил с напускной строгостью:

— Твои какие политические убеждения, оголец?

— Мне фабрикант чуток ухо не оторвал, — подумав, сказал Пашка и набил рот кашей. — Жалко, что он сейчас убёг с беляками, а то б я ему с рогатки очко подбил.

— За что ж фабрикант тебя так отделал?

— Я его сынку велосипед спортил. Катается этот барчук Гарря — Гришка по-нашему — и катается: дзинь-дзинь-дзинь! А велосипед новенький, о двух колёсах, шины дутые — как заправдашный. Конешно, все слободские ребята за ним табуном, и я полюбопытствовал: из чего машина сделана? «Не трогай грязными руками!» Это мне Гарря. Да что я её, съем? Откуда тут ни возьмись — гувернант из иностранцев. Хлысь меня заморским костылём по ногам! «Ещё спробуешь?» И скалят зубы вместе с барчуком. Я тогда: «Спробую», а сам от слёз ничего не вижу. Обтёрся, схватил кирпичину и ка-ак жахну по спицам! Прямо посыпались… Ну, вечером сам фабрикант приходил в избу, кричал на мать: «Обштрафую! Выгоню!» — и вот ухо мне накрутил: думал, оторвёт. Пальцы у него в перстнях, в кровь изодрал. После ещё и мать бельевой верёвкой всыпала.

— Обработали, значит? — подмигнул матрос и захохотал. — Ничего, Пашка, злей будешь! Доверяю тебе своих летунов… А вырастешь — подавайся юнгой на флот.

И разрешил Пашке ухаживать за почтовыми голубями.

По утрам, встав с гамака, подвешенного между обломанной рябиной и дровяным сарайчиком, Хобля расчёсывал костяным гребешком волосы, разглядывал своё рябое лицо в туалетное зеркальце, оправленное в фольгу, и говорил: «Рыжий да рябой — самый дорогой». Матрос надевал набекрень бескозырку с лентами, чёрный бушлат, горевший начищенными пуговицами, и отправлялся в штаб полка. Солнце палило слободку, тени от вётел ныряли в мелководный вонючий пруд, от жары труба фабрики, похожая на гигантскую сигару, казалось, тихо дымила. В грязных лужах похрюкивали свиньи, по дворам на верёвках сушилось бельё, окна изб зевали раскрытыми ставнями, из трактира доносилось визгливое пение шарманки. Матрос шёл, выпятив грудь, раскачиваясь, точно в шторм на палубе; пот струился по его красному лицу, и он молодецки поглядывал на девушек-ткачих.

Вернувшись на квартиру, Хобля подзывал Пашку, строго расспрашивал, как он обучает голубей лёту, и заваливался спать на траву, подставив солнцу пятиконечную звезду, вытатуированную на молодецкой груди. Проснувшись, он показывал огольцам широченную спину, руки, похожие на узловатые дубовые корневища, и заставлял мускулы танцевать под марш, который насвистывал сквозь зубы. Ребята были очарованы.

Лето заткало пруд ряскою, замолкли лягушки. Красные части обжились в слободке. Бойцы старательно поливали огороды, чинили заборы. Девушки ходили весёлые, и в фабричном клубе под кумачовым знаменем сыграли не одну свадьбу.

II

С юга наступали деникинцы. Орудийный гром накатывался на слободку, и стало видно, как в степи, где проходила линия обороны, вспыхивают огни разрывов, к небу тянутся чёрные столбы земли. Красные начали эвакуировать свои учреждения, фабрика тревожно затихла, ткачихи сменили веретёна на лопаты — рыли на окраине окопы.

Знойным полднем к Хобле пришёл военный в кожаном шлеме, с виду похожий на лётчика. Они поднялись на голубятню, и матрос впервые не пустил туда Пашку. Мальчишка остался томиться внизу на дворе и от нечего делать начал сбивать из рогатки зелёные яблоки в соседнем поповском саду.

Минут десять спустя Хобля и военный в кожаном шлеме спустились с крыши сарайчика; в клетке у лётчика сидел почтовый голубь.

— Куда это он Смелого забрал? — спросил Пашка у матроса, когда они остались вдвоём.

— Аккурат в то место, до которого тебе заботы, как блохе до граммофона. Понятно? И брысь отсюда!

Пашка удивлённо поднял брови и хотел переспросить: «Ну, и куда Смелого забрали?» — но встретил суровый, почти злой взгляд матроса и, деловито сплюнув, сунул руки в карманы дарёных клёшей.

— Так бы и сказал. А то объясняется…

Перед закатом с аэродрома поднялся самолёт и, набрав высоту, скрылся за лохматыми оранжевыми облаками. Матрос и Пашка проводили его долгим взглядом, переглянулись и молча уселись на крыльцо.

— Голубей тоже в отступление повезёте? — угрюмо осведомился Пашка.

— Может, генералу на борщ оставить? Не треснуло б у него брюхо.

— Когда ж повезёте?

— Чего прилип? Без тебя тошно!