Крылья беркута

— Продались! Продались! Продались...

И снова басовитый голос в толпе:

— Бабы, бей коршуна!

На мгновение толпа замерла. Кобзин напряженно искал глазами, стараясь угадать, кто же это выкрикивает, подстрекая толпу. А людское месиво зашевелилось и пришло в грозное движение, мелькнули лопата, вилы...

— А ну, ни с места! — пророкотал Аистов и, выхватив из кобуры наган, выстрелил в воздух.

Толпа ойкнула, подалась назад, словно сжалась.

— Маликов, пулемет!

Семен будто ждал этой команды, рывком выкатил на крыльцо пулемет, припал к нему.

— Осторожно, бабоньки, — крикнул он, довольный произведенным впечатлением, — эта штука кусается!..

Толпа отхлынула к воротам. На месте осталась только женщина с иконой. Она подступила еще ближе и, не скрывая всей своей ярости и ненависти, закричала:

— Стреляй! Стреляй, ирод!

— Никто стрелять не будет, — сказал Кобзин и громко, как позволял его не очень зычный голос, заговорил, обращаясь к настороженной и возбужденной толпе: — Граждане, успокойтесь! Никто стрелять в вас не будет. Мы стреляем только в тех, кто поднимает против нас оружие, а вы нам не враги. — И, обернувшись к Маликову, он приказал: — Пулемет обратно!.. Подходите, женщины, ближе, и давайте поговорим.

Матушка Евпраксия за воротами металась от одной группы к другой, пока снова не зазвучали протяжные песнопения и крестный ход не двинулся дальше. Но шли не все, — многие вернулись во двор и несмело подступали к крыльцу.

— Неужто вы могли поверить, — продолжал Кобзин, — что мы прячем хлеб?! Да вы посмотрите, кто в ревкоме и Красной гвардии: ваши соседи, ваша родня, знакомые... Вы знаете, что на днях мы схоронили своих товарищей из продотряда. Где они погибли? Ездили в станицу, чтоб добыть хлеб для вас, для ваших детишек, а кулаки их убили.

Протиснувшись, на крыльцо взбежала Надя.

— Нашла я хлеб, — поспешно зашептала Кобзину в ухо. — В монастыре. Стрюковский хлеб. Там столько зерна, весь город накормить хватит!

Кобзин метнулся к Аистову.

— В монастыре есть хлеб! Вот она, Надя... Понял? Срочно посылай эскадрон, перекрой все ходы и выходы!

Аистова словно ветром сдуло.

В толпе заметили замешательство и перешептывание, возникшие с приходом Нади. Было понятно — речь идет о чем-то большом и важном.

Прислушиваясь и стараясь уловить смысл разговора, люди напряженно ждали, а когда с крыльца ринулся Аистов, перед ним торопливо расступились.

— Граждане, товарищи! — захлебываясь от радости, не заговорил, а закричал Кобзин. — Нашли припрятанный хлеб... Много хлеба!

Семен понял, кто принес эту новость. Он тихонько толкнул Надю локтем и приветливо кивнул ей.

Немного погодя, в кабинете, Кобзин, усадив Надю, опустился на стул рядом.

— Ну, давай рассказывай подробно о своей операции! Как тебе это удалось?

Рассказ получился настолько коротким, что Кобзин удивился.

— Все? — спросил он.

— Да, — ответила Надя.

Кобзин подошел к ней и крепко обнял.

— Молодец, Надя. Ты очень помогла нам. Между прочим, я подозревал, зачем ты ушла в монастырь. И немного удивился, когда Семен рассказал о вашей встрече. Но об этом не стоит.

— А знаете, Петр Алексеевич, что я вам скажу? Ведь я не из-за хлеба ушла в монастырь. О хлебе тогда даже позабыла...

— Как? — удивился Кобзин. — Неужто решила в монахини? Не похоже на тебя.

— Мне было так горько, так обидно...

— Нет, вы только подумайте, ее обидел Козлов, а она рассердилась на весь отряд! Как же тебе не стыдно, Надежда Корнеева?

— Вот и не стыдно, — решительно сказала Надя.

— Надо было драться за себя! Честное слово, не ожидал... Ну, а дальше как собираешься жить? Мы все считаем тебя бойцом отряда. Да, кстати, — спохватился Кобзин, — тебе есть письмецо.

Он достал из ящика стола замызганный самодельный конверт из серой оберточной бумаги.

— Из Урмазыма... От тети! — обрадовалась Надя и торопливо пробежала глазами коротенькое письмо.

— Что там? — спросил Кобзин, заметив, как побелело ее лицо.

— Дядю убили... И Костя, братишка, тяжело болен.

Кобзин взял письмо, осмотрел. Оно было отправлено два месяца назад.

— Я поеду. Туда... — чуть слышно прошептала Надя.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Во время крестного хода Иван Никитич не выходил из своей комнаты. Спрятавшись за шторой, он напряженно следил за тем, что происходило на улице, а когда толпа ворвалась во двор, он перебежал к другому окну и, радостно потирая руки, зашептал:

— Жми, любезные, жми, православные!

Он не ожидал, что дело может дойти до большого, но его радовало и то, что толпа готова была расправиться с комиссарами и всякими там ревкомовцами; значит, таких, как он, в городе сотни, а может, тысячи; сидят они до поры до времени да помалкивают, а придет час, снова все вокруг закипит, забушует!

Хотя толпа и отступила перед пулеметом, настроение Ивана Никитича не ухудшилось. Само собой понятно, в крестном ходе почти одно бабье; а были бы мужики, тоже вряд ли поперли бы на верную смерть: любой человек спасует перед пулеметом.

Ничего, посидят еще малость с пустыми животами, полезут и на пулемет.