Крылья беркута

Не известно, как долго бушевал бы Иван Никитич, не вмешайся Ирина. Она стояла, слегка приподнимаясь на носки, будто хотела размять затекшие ноги, курила, не выпуская изо рта папиросы, и, хмуро поглядывая то на одного, то на другого, молчала. Сейчас же, когда отец обратился к ней, она резким движением швырнула в угол окурок и, запустив тонкие длинные пальцы под офицерский ремень, опоясавший на ней черный френч, тихо сказала:

— Я чертовски устала. Прошу тебя, папа, оставь. И без того каждая нервинка натянута. — Не дожидаясь ответа, она круто повернулась на каблуках и ушла.

Стрюков растерянно поглядел ей вслед. Потом беззвучно шевельнул губами и сказал Наде уже более тихо и спокойно:

— Ладно, иди. А тебе, Василий, воздам! За верную службу. Да не спи, может, еще понадобишься. Если что — головой ответишь. — И ушел в гостиную, плотно прикрыв за собой дверь.

Ирина сидела у стола, подперев голову руками. Отец остановился рядом, помолчал, собираясь с мыслями. Достал из жилетного кармана часы, не взглянув на них, повертел в руках, снова спрятал.

— Ты, дочка, это, ну, как бы тебе сказать, немного покрепче держись. Начнешь сама к земле клониться — без ветра тебя свалит. Опустит орел крылья, и куры могут заклевать.

— Надоело все...

— А никуда, брат, не денешься. — Он пододвинул ногой стул и, усевшись наискосок, продолжал: — Знаешь, Иринушка, мне иногда думается, что я сплю и сон вижу...

— Вот, вот, и со мной такое бывает, — горько усмехнувшись, сказала Ирина. — Только уж очень затянулся этот сон. Отвратительный до жути. Хотя бы взять последние дни... Еду в теплушке, сижу на полу... Лапти, армяки, запах — не продохнешь, площадная брань, драки. От голода в желудке мучительная боль, а есть нечего...

— Неужто и на станциях пусто?

— Хоть шаром покати... Обручев где-то раздобыл окаменевший сухарь... каким-то чудом сохранился с доисторических времен... Пропах весь. Грызу и думаю: «И это я — дочь миллионера Стрюкова! Миллионерша!..»

— Натерпелась, бедняжка. Ну, ничего, все наладится, все хорошее вернется.

— Дай бог, — не скрывая злой иронии, сказала Ирина.

Глава двенадцатая

Где-то неподалеку громыхнул взрыв. Он был настолько сильный, что под ногами дрогнул пол, задребезжали стекла, подпрыгнул в лампе огненный язык.

— Что это? — шепотом спросила Ирина.

Отец не успел ответить, как за первым взрывом последовал второй, не меньшей силы, затем третий, четвертый... И началась такая пальба, какой еще не бывало. И главное — стреляли где-то неподалеку, почти рядом, казалось, бьют прямо во дворе или же на улице под окнами стрюковского дома.

— Идиоты! Подлецы! — сквозь зубы шептал Стрюков, не зная, на что решиться, что предпринять. — Затеять войну в городе, можно сказать, в самом центре!

— Но кто это? Кто?

— Похоже, красные наступают.

Стрюков направился было к выходу, но его остановила дочь — опасно, чего доброго, шальная пуля зацепит. А пули вроде бы только и ждали этих слов; в соседней комнате звякнуло и посыпалось оконное стекло. Хозяин кинулся туда, но вдруг так ухнуло, что Ирину словно ветром отбросило к стенке. Стрюков метнулся к ней, схватил за руку и потащил из комнаты.

— Анна, Надежда! — закричал он, очутившись в прихожей. — Огня! В подвал! Скорее!

На его крик кинулась бабушка Анна, но Надя остановила ее:

— Я сама.

Она бросилась в прихожую, схватила подсвечник с непочатой свечой, на бегу зажгла...

В подземелье вели два хода — один со двора, другой из дому. Раньше ключ от подземелья висел в общей связке бабушки Анны, но около года назад Стрюков повесил замок с секретом и с тех пор в подземелье спускался только сам. И сейчас он отпер замок дрожащими руками, и тотчас же заскрипела массивная, обитая толстым листовым железом дверь, за ней вторая, дубовая, и огонек свечи осветил каменные ступеньки, ведущие вниз.