Крылья беркута

Беспорядочная стрельба то учащалась, то гасла. Вот опять накатилась густым валом.

«Да, палят изрядно. И нет сомнения — стреляют где-то далеко, возможно, даже за городом».

Коняхин чуть слышно покашлял в кулак.

— Так ты зачем приехал-то? — опомнившись, спросил Стрюков.

— О деле беспокоюсь, Иван Никитич. Не дай бог прорвутся, лавки с товарами захватят.

— Ты вроде уверен, что ли?

— Опасаюсь. Ох как опасаюсь!

— Может, слухи какие-нибудь? То давай говори, — Стрюков изучающе взглянул на приказчика.

Коняхин помялся.

— Припасу у наших в обрез. Вот так говорят.

Стрюков помолчал, будто старательно взвешивая, насколько серьезны слухи.

— Все равно отобьют, — решительно заявил он. — А насчет товаров, так черт с ними, в лавках-то осталось всего с комариный носок. Зерна не нашли бы... Как думаешь?

Коняхин собрал бородку в кулак, нерешительно повел плечом.

— Вроде бы должно все обойтись. Ну, кому стукнет в голову в монастыре шастать? И опять же — всем памороки забили, три дни от элеватора на железку и обратно порожние вагоны гоняли.

— Никто не проболтается? Люди крепкие?

— Будьте покойны. Что ни человек — твердый камень. А это вы здорово придумали! Можно сказать, высшая коммерция! Я бы и ни в жизнь не удумал такого. — Коняхин хохотнул тихим смешком. — Другие-то купцы так начисто из города хлеб повывезли.

— Ты им больше верь.

— Право слово, вывезли! Вот святой крест! — Коняхин торопливо перекрестился. — У меня верные люди.

— Вывезли, не вывезли — их дело. У них на плечах головы, у меня тоже не горшок глиняный.

— Табуны конские да и все гурты скота отогнать бы подальше, в степя, к киргизским баям... И потом, вам, конечно, виднее, но ежели касаемо моего суждения, надо бы покамест спиртовой завод прикрыть.

Стрюков снова внимательно и вместе с тем со скрытой недоверчивостью взглянул на приказчика: кто его знает, что таит на уме этот проворный, всезнающий плут? Сомневаться нечего — завелись у Егорыча деньжата... Ну и что из этого? На то и коммерция. Узнать бы, что сейчас его так беспокоит? Может, и вправду так предан хозяину, что только об его интересах и думает? Но нет, не верится! Каждому своя рубашка ближе к телу. А что касаемо революции, тут Коняхин сродни любому купцу.

— По-твоему, что же выходит — всю коммерцию побоку?

— Помилуйте, да как же можно такое, Иван Никитич! — взмолился Коняхин. — Как раз наоборот! Ежели расчет держать на будущее...

И он заторопился, заспешил...

Да, видать, и у Коняхина страх к печенкам подступает, заговорил о революции — и лицо стало серым.

— Что, может, и ты поджидаешь, пока побегу? — насмешливо обронил Стрюков.

— На шутку не обижаются, Иван Никитич.

Стрюков вдруг нахмурился.

— А я не шучу. Заяц жрет капусту, зайца — волк, а на волка есть охотник. Так-то. Ну-ну, давай дальше. Только не тяни, валяй так, чтоб коротко и ясно.

— Я уже все сказал, что думал: уехать бы вам, а кончится смута — вот он и я! Живой, здоровый и не с пустыми руками. Снова зацепиться есть за что. — Коняхин чуть подался к хозяину и заговорил почему-то шепотом: — Опять такое кадило раздуем...

— Гладко, Егорыч, ты умеешь говорить, как по писаному, И если послушать со стороны, то все верно. Но только с одной стороны. Словом, тебе не дано, Егорыч, все понимать. Эх, Коняхин, Коняхин, друг ты мой, да разве думали мы дожить до такого?!

Стрюков горестно махнул рукой, снова подошел к окну, прислушался — стрельба немного приутихла.

— Вели угонять гурты в киргизские степи, — сказал он строго. — Только сам проследи, где и как.

— Будьте благонадежны.

— Ступай, на дворе-то ночь глухая... Да, насчет товаров. В лавках чтоб всякая мелочишка была. Заваль разная. Не держать лавки пустыми.

Коняхин хотел было возразить, но Стрюков недовольно поморщился и стукнул ребром ладони по столу.

— Делай, как велено, — отрубил он и с досадой добавил: — Черт тебя поймет, вроде и умный мужик, а иногда простой вещи не разумеешь. У кого другого в лавках будут одни крысы с мышами, а мы к людям го всем своим доброжелательством. На грош потерял — рубль прибыли. Ну, будь здоров, иди с богом.

Глава третья

Выпроводив Коняхина, Стрюков нащупал в потемках железный крюк и запер входную дверь.

У свечи, тускло освещавшей прихожую, из язычка пламени черной закорючкой торчал нагар.

Тишина. Только изредка, разбрасывая крохотные искры, слегка потрескивает свеча. «Должно, не совсем чистый стеарин», — подумал Стрюков и ухмыльнулся в бороду: не больно уважает марку своего завода сосед Асхатов.

Стрюков снял нагар и с подсвечником в руках направился в кабинет. Все-таки жаль, что ему не удалось отнести ларец в подземелье. Понадежнее. Но там и без того уже кое-что припрятано... Берет сомнение: разумно ли такие громадные ценности хранить в одном месте? Что, если туда доберутся? Нет, никто не догадается. Тайник в подземелье знали только двое — он, Иван Никитич, да тот, кто строил тайник, упокой, господи, душу раба твоего, захороненного в подземелье без святого таинства погребения.