Крылья голубки

Скорее всего, прошло несколько минут, хотя ей казалось, что все длилось долго; она обдумывала случившееся и там, на горе, и потом, в отеле, на протяжении всего дня, пока не вернулась Милли. Миссис Стрингем приостановилась выше по тропе – там, где лежал томик «Таушнитц», подняла книгу и написала карандашом, всегда лежавшим в поясной дорожной сумочке, одно слово: «`A bient^ot!» – «До скорого!» – поперек обложки; и с этого момента чувство тревоги внезапно ее отпустило. Потому что она со всей ясностью поняла, что величайшим вызовом и угрозой для ее принцессы было совсем не то, чего опасается большинство людей. Она не боялась случайного падения и быстрого исхода. Она боялась прямо посмотреть в лицо жизни во всем ее размахе, в тот мир, который открывался перед ней там, на кромке обрыва. Миссис Стрингем заметила про себя, что даже по прошествии некоторого времени, когда ее молодая спутница еще не пришла, это совсем не означало, что за нее следовало тревожиться. Она не планировала самоубийство; она выбрала для себя гораздо более тяжелый путь; это стало ясно из того, как смотрела она в пропасть и дальше, на мир. Картина эта стала настоящим откровением для старшей компаньонки. За те кошмарные минуты наблюдения спутница явилась ей в новом свете; вся ее история, положение в обществе, красота, характер, тщательно оберегаемая тайна – все это сложилось воедино там, в альпийском пейзаже, и разожгло в душе миссис Стрингем еще большее пламя. Мощнее любого сомнения действует на нас ощущение, что мы ясно и глубоко понимаем помыслы наших друзей. Отныне она несла в себе сокровенное знание – столь редкую драгоценность. Кое-что оставалось в тумане, надо было приложить усилия, чтобы огранить и очистить свое сокровище, но главное было в ее распоряжении – и это не имело никакого отношения к золоту Милли.

II

Девушка ничего не сказала при встрече о слове, написанном на ее книге, и миссис Стрингем больше этот томик у нее не видела. Возможно, она оставила его там, в траве, и больше не вспоминала о его существовании. Старшая компаньонка приняла решение не заводить разговор о прогулке и о том, что отправилась на ее поиски, но через пару минут ее подопечная произнесла:

– Вы не сочтете меня невыносимой, если я скажу… – И осеклась на полуслове.

Миссис Стрингем подумала, что в голосе девушки стало меньше напряжения, она словно повеселела.

– Вы не возражаете, что мы остановились здесь? Может, вы хотели следовать дальше? Мы можем выезжать завтра на рассвете – или чуть позже, как вам удобно; сегодня уже поздно снова отправляться в дорогу, – она улыбнулась, словно только что пошутила, и добавила: – Это я задержала вас здесь, но все теперь хорошо.

Так и решили, и между женщинами установилось согласие. Девушка сначала хотела заняться деталями путешествия, несмотря на заверения старшей компаньонки, что ей нет нужды заботиться об этом, но вскоре потеряла интерес к теме; впрочем, она пообещала, что до ужина подумает о том, куда они могут поехать дальше; ужин был заказан на время, когда можно будет зажечь свечи. Они еще прежде договорились, что во время странствий, особенно в горах, будут устраивать поэтические ужины при свечах, чтобы придать романтический флер и утонченность своим приключениям. Милли сказала, что хочет прилечь, пока не стемнело; но минуты три спустя так и не легла и сказала, резко меняя предмет разговора, как будто мысли ее перепрыгнули через тысячи миль:

– Там, в Нью-Йорке, девятого, когда вы были наедине, что сказал вам доктор Финч?

Лишь намного позднее миссис Стрингем осознала, почему этот вопрос поразил ее больше, чем сама его внезапность; она так испугалась, что моментально, не задумываясь, дала неверный ответ. Она вспомнила, что все это значит: девятое, Нью-Йорк, доктор Финч, встреча наедине, его слова; и когда все эти фрагменты собрались в единое целое, она не могла даже сообразить, сказал ли он нечто важное. На самом деле ничего особенного; у нее осталось впечатление, что он лишь собирался что-то сообщить. И разговор состоялся не девятого, а шестого, за десять дней до их отъезда из Штатов; она прибыла из Бостона в спешке, взволнованная, потому что получила известие: Милдред неожиданно заболела, случай неясный, возникли опасения, что путешествие придется отложить. Вскоре инцидент был исчерпан, ей сказали, что ничего серьезного не случилось, всего лишь несколько часов тревоги; поездка в Европу была названа не только допустимой, но и желательной переменой, которую доктор настоятельно рекомендует; и если старшей компаньонке и довелось несколько минут поговорить с врачом наедине, сам разговор не запомнился. Они обменялись заверениями во взаимном уважении, нейтральными словами о целительной силе Европы; и эта уверенность тона и незначительность слов – единственное, о чем она могла теперь сказать Милли.

– Слово чести, ничего особенного он мне не говорил. У меня нет от вас никаких секретов. Что заставляет подозревать такое? Я вообще забыла о том разговоре.