Крылья в кармане

Я лежал неудобно. Лень мешала мне переменить положение. Правый бок ныл, и, выключив все из сознания, я слушал эту ноющую боль удовлетворенно, как только самый идеальный и законченный лентяй мира может слушать свое пищеварение.

Вдруг я услышал шорох, затем — неразборчивые шумы, и в соседней комнате зажгли спичку.

— Убили его? — услышал я голос, мне незнакомый.

«Вот меня идут убивать», — подумал я почему-то и две теплых волны крови отошли от живота к ногам и к голове. Хорошо стало от этой теплоты и от того, что «вот тебя идут убивать, а тебе все равно». Это было показателем безразличия, дошедшего до предела.

Спичку внесли в комнату, и я увидел худое лицо Горлова, озаренное дрожащим мелким огнем.

— Лежит, — сказал Горлов.

Вслед за ним в комнату вошел Василий. Я успел увидеть его, и спичка тотчас же погасла.

Василий подошел ко мне и, ткнув сапогом в одну из моих поднятых подошв, сказал:

— Вынесем его.

Мне стало ясно, что голосом мне незнакомым говорил встревоженный Василий. Горлов взял меня за плечи, Василий за ноги. Было темно. Почему я молчал, почему не заявил о своей жизни — сразу, громко, весело, как полагается живому? Совершенно непонятно.

Они подняли меня, пронесли шага три и снова опустили на пол.

— Дышит, — сказал Горлов и зажег спичку.

Тогда я приподнялся и сел, оглядываясь вокруг, как будто проснулся, очнулся после обморока. На новом месте лень сразу оставила меня. Василий присел передо мной на корточки.

— Здорово, побитый, — спросил он, — Дмитрий, а Дмитрий? — и со стыдной нежностью взрослого мужчины он взял меня за руку.

Сознаюсь, в ту минуту мне очень хотелось сыграть раненого, поломанного, больного и ответить Василию жалобным, прерывистым голосом. Лень вогнала меня в роль, и эту роль надо было играть. Однако мне стыдно было притворяться перед Василием, но стыдно было и сознаться ему, что я совершенно здоров, что я мог встать и лежал только потому, что мне вдруг стало скучно двигаться и вообще жить, вообще — настаивать.

— Ушибли? — спросил Василий, не выпуская моей руки.

— Не знаю, — ответил я рассеянно, как человек, которому вернули сознание. — Кажется, нет. Я могу подняться. Дай руку.

Василий протянул мне вторую руку. Я поднялся на ноги, но стоял нетвердо — чуть шатаясь, то ли от роли, то ли от действительно долгого лежания.

Горлов выбрал целую скамейку, и мы сели — втроем, рядом, лицом к пустому столу президиума. Разбитые скамьи лежали вокруг нас. В комнате было темно. За окнами тоже. Горлов раздал нам по бумажке и отсыпал табаку.

Так началось наше последнее собрание в Балайбе.

Конец семейной и начало всемирной истории

— Драка, друзья мои, — сказал Горлов. — Старики «Справедливого пути марксизма» бьются в старую жизнь, как вдовы в засыпанные могилы. Это для успокоения очень хорошее средство. Безвыходность для здорового человека чудная наука. На фронте из-за безвыходного положения Кузьма Никитыч Фартучный, можно сказать, летаргический человек, получил орден. Если мы темноте нашей покажем, что, окромя пути к всемирному счастью человечества, нет выхода, она полюбит это человечество и вступит в этот союз. Смотри, какая тишина нынче в Балайбе. Пройди по ней и увидишь, что молчат мужья и жены, сыны и невестки, зятья и дочери. Последнее одиночество умирает в деревне. Завтра утром они выйдут на улицу и спросят:

— Что делать дальше?

А мы пустим коня через межу восьмеркой и скажем:

— Сеять надо, граждане, сеять!

Безусловно, я выдумываю речь Горлова. Но ведь я не стенографистка. Я не располагаю точностью. Я располагаю всего лишь памятью и правдой.

Помню, мы долго молчали. За окном спала Балайба, тревожная, как лагерь. С неба не сыпались звезды, и в беззвучии оно стояло, как застывший фейерверк, нарисованное падение искр.

То было густое, зрелое небо. Переполненное светилами, оно ожидало разрежения, как иной душный воздух ожидает грозы, как мы ждали событий.

— Так что, — сказал Горлов, — если у тебя, Дмитрий, ребра целые, то считай себя победителем. А если ребра не целые, то все равно считайся победителем. Хотя оно человеку труднее.

— Ребра целые! — воскликнул Василий, погладил свои бока, выпрямляясь и вставая, словно речь шла об его ребрах.

Он прошел в угол, возвратился, прошел в другой, все время чуть подпрыгивая, — какая-то сила играла в нем, видно, он понимал, что дело не в моих только ребрах и не в моей только победе.

— Стало быть, завтра утром мы примемся задела, будто ничего и не случилось. Так?

— Нет! Не так! — ответил Горлов. Он погасил папиросу, придавив огонь большим ногтем, как насекомое. Потом посмотрел на нас, на наше ожидание и стал крошить скомканные остатки табака. — Уехать вам надо.

— Что?!

Василий подошел к нему в упор и спросил непослушным басом:

— Отступать? По какой причине?

— По причине наступления, — ответил Горлов спокойно.

Затем он поднялся и все остальное говорил Василию в лицо, в лоб, в глаза, в переносицу, в уши.