Крымские истории

– Дети, милые, а ты – как же, голубка моя, – и она повернулась к Ксении.

– Тётушка, родная, и мне Вы заменили родителей, которые были Вашими близкими друзьями. Папенька погиб в Маньчжурии, а мама, не вынеся горя, так и стаяла у Вас на руках – поэтому и я, от чистого сердца, заявляю, что люблю Владислава сильно, на всю жизнь. И люблю давно, – сказала она, покраснев, – с той ещё поры, как он юнкером приезжал к Вам в отпуск. Помните?

Старая служанка, прожившая с тётушкой всю жизнь, никого не спрашивая, сама, принесла из гостиной старинную икону, которой тётушка и благословила союз Владислава и Ксении:

– Этой иконой и меня мать благословляла, а её – моя бабушка. Она всегда приносила счастье и удачу роду Вяземских. Пусть она хранит и Ваш союз всю жизнь, милые дети.

И поутру она заспешила к священнику, чтобы договориться об обряде обручения, а там – и о венчании, так как Владислав скоро должен убывать в полк. На Западную границу, куда-то под Вильно.

Старинный знакомый и давний приятель тётушки – отец Евгений обрадовался за неё, как за родную, и заявил, что в Великдень, то есть через три дня, и обручит молодых.

Тётушка отведала домашней наливки с матушкой, пообедала, да и тронулась в обратный путь с радостной вестью.

Но как-то заболело её сердце, когда её неспешный тарантас, на полном скаку, обошёл казак с пикой у стремени, на которой трепыхался красный флажок.

Его конь, от ушей до репицы хвоста, был в мыле, хлопья которого сползали волнами даже по сапогам казака и падали на землю быстро тающими снежными холмами.

Конь тяжело дышал и с последних сил выстилался над запёкшейся от жары улицей.

«Спалх!», «Спалх!» – непрестанно кричал казак, завидев любого встречного.

И уже через минуту его измученный конь скрылся за перелеском, откуда ещё долго доносился перестук копыт и надрывный крик казака.

– Барыня, барыня, – обратился к тётушке старый возница, с которым она не разлучалась всю жизнь, – (когда и успел, всегда думала она, с молодого красавца-парня состариться и согнуться – она так и не заметила), – война, голубушка.

– Как война? Как можно – война, скажешь тоже. Какая война?

И, когда сознание её провернуло эту мысль, она сразу, постарев на целую жизнь, сгорбилась, подбородок её затрясся и из глаз потекли обильные слёзы:

– Господи, – запричитала тётушка, – а как же они? Господи, сохрани моих детей.

Но кому нужны были в эту пору страшной сумятицы эти две, пусть даже самые чистые и искренние, святые души?

***

С дальних сёл на станцию стали прибывать толпы молодых мужиков, призванных защищать «Веру, царя и Отечество», на рысях подходили казачьи сотни, которые похвалялись перед мужиками своей удалью и уменьем.

– Да мы, – скалился усатый, с богатым чубом из-под фуражки молодой урядник, – пока этих лопатников довезут до фронта – уже с германцем разделаемся.

– Шутишь, – подпевал ему зелёный совсем, видно, что в строю ещё не был, первогодок, – весь Дон поднялся. Не дадим ворогу на поругание родную землю.

И тут же – лихо свесился с седла на левую сторону и чуть не обняв молодую девицу за плечи, прокричал ей прямо в ухо:

– Не печалуйся, красавица, вот разобьём германца и я к тебе свататься приеду. Будешь ждать?

Девушка зарделась румянцем и не по годам серьёзно и строго сказала:

– Храни вас Господь, солдатики. Возвертайтесь живыми, а мы вас будем ждать, – и перекрестила балагуров, троекратно, крестным знаменем.

Молчал только старый и опытный вахмистр, на груди гимнастёрки которого отблёскивал потемневший Георгиевский крест и две медали – этот знал цену войне и крови и с жалостью смотрел на молодых и беззаботных, ещё не накупавшихся в крови, казаков и думал про себя:

«Эх ты, куга зелёная, вот как вывернет тебя наизнанку от пролитой крови и первой загубленной жизни, когда не можешь ни есть, ни спать, да и сам белый свет не мил станет в эти минуты – тогда поймёшь всю цену жизни. И эти минуточки вспомнишь, и к мамке запросишься, да кто ж тебя к ней-то отпустит? Когда сам кровавыми слезами изойдёшь, да спать не сможешь – вот тогда поймёшь, что война – глубоко противна человечьей природе. А то, вишь, землю ещё не пахали, с девками не нацеловались – а уже кровь лить собираются. Да, вражья она, но тоже ведь люди и матери, как и наши, изойдутся слезами, ежели полягут костьми на земле нашей».

Так он и ехал, один, сам по себе в толпе молодых и говорливых казаков, многим из которых, это он знал точно, не вернуться домой и не увидеть пенных волн Тихого Дона.

То тут, то там – лихо наяривала гармошка и ноги, в лаптях, тяжёлых сыромятных опорках и щегольских казачьих хромовых сапогах, выбивали на станционной площади «Барыню».

Владислав Измайлов сразу же заявил тётушке и Ксении, что убывает в полк.

– Прошу тебя, родная, прими это, как знак нашей любви и нашей верности, – и он протянул Ксении бархатную коробочку с кольцом необычайной красоты, покрытом россыпью бриллиантов в виде ветви лавра.

Ксения протянула правую руку и кольцо, словно оно всегда было там, украсило её безымянный палец.

***

А в ночь, никого не таясь, она по своей воле пришла к нему.