Ксантиппа

— Милая Ксантиппа, между скульпторами и живописцами есть три сорта людей. Одни не подмечают сами ничего, но способны подражать тому, что другие подметили раньше их. Такие художники всегда сыты. Затем другой сорт людей все подмечает сам и умеет воспроизвести подмеченное. Эти люди имеют не только хлеба вдоволь, но и побольше того, если впрочем не умрут с голода раньше, пока выучатся работать. Третьи же сами отлично видят и подмечают все, что есть наиболее прекрасного в мире, но не умеют воплотить этого в материи. Такие несчастные прямо обречены на голодную смерть и им следовало бы умирать, но их часто не допускают до этого.

Никогда еще Ксантиппа не слыхала таких печальных речей от своего мужа. Она справедливо догадывалась, что сегодня он недоволен собою, и заговорила опять:

— Ну, если ты не можешь делать статуй для храмов, то примись за другое, на что есть постоянный спрос. Возьмем к примеру хоть надгробные памятники.

— Отлично придумано! Кто занимается этим делом, тот всегда найдет заказы, до тех пор пока будут отправляться к праотцам бережливые люди, оставляющие после себя благодарных наследников. Но скажи-ка ты мне, разве заказчики надгробных памятников не вправе требовать от скульптора, чтобы статуя покойника отличалась сходством, а сам памятник был исполнен художественно и красиво?

— Разумеется! Ведь недаром же они платят такие хорошие деньги. Памятник моего покойного отца обошелся мне дороже ста оболов, а работавший у меня скульптор был далеко не такой умница, как ты.

— Оставим это побочное обстоятельство. Итак, ты согласна с тем, что люди, платящие хорошие деньги, желают иметь такое изображение умершего, которое бы льстило ему? Но я не умею льстить живым и не хочу делать того же самого относительно мертвых. Затем надгробные памятники украшаются, кроме статуй, еще и надписями, свидетельствующими о безупречной жизни покойника. Между тем, о людях, незнакомых мне, я не могу заявлять по совести, что они отличались непоколебимой честностью, а о тех, которых знаю, еще того менее. Вот видишь: при моих правилах я не нажил бы себе состояния, даже сделавшись фабрикантом надгробных памятников.

Ксантиппа побледнела от гнева, сознавая, что ей никогда не переспорить своего упрямца..

— С твоими правилами тебя следовало идти по духовной линии, а не в художники.

— Да я так и хотел поступить, когда был еще молод. Только меня не согласились принять ни в один храм, именно из-за моих правил.

— Тогда возьмись за работу, соответствующую твоему характеру! — воскликнула Ксантиппа. — Если ты считаешь себя слишком неумелым для искусства и слишком честным для ремесла, то примись прилежно, по крайней мере, за простую работу. Обрати свою мастерскую в каменотесное заведение, найми рабочих и поставляй архитекторам мраморные плиты. Тогда ты не будешь праздным, станешь приносить какую-нибудь пользу, и накупленный тобою понапрасну мрамор пойдет в дело.

— А ты сама поступила бы таким образом, дорогая Ксантиппа?

— Конечно!

— И я сделал бы тоже, будь я Ксантиппой. Но, к сожалению, я Сократ, а потому не могу принять твоего благого совета.

Подобные разговоры между мужем и женою, после некоторых наставлений со стороны Сократа, вызванных недостатком логики в суждениях Ксантиппы, неизменно кончались для нее поражением. Наконец, бедная женщина потеряла всякую надежду называться женою уважаемого человека. Конечно, она не соглашалась со взглядами Сократа и хотя не могла его переспорить, но не признавала и правым. Странности мужа мало-помалу ожесточали ее. Чем ласковее настаивал Сократ на том, чтобы она посещала дом Аспазии и ближе познакомилась там с его друзьями, тем больше Ксантиппа чуралась этого круга, где все превосходили ее богатством и светским лоском. Она не была завистливой от природы, но все-таки ей было обидно появляться здесь, одетой хуже служанок. И это чувство обиды не могло смягчиться тем, что молодые люди, ухаживавшие за нарядными дамами, казались вдвое изящнее и привлекательнее рядом с ее Сократом. Ксантиппа не была и нелюдимкой, однако пустое веселье этих пиров нагоняло на нее уныние. Бедняжка утратила даже свою безыскусственную природную грацию, убедившись, что ей никогда не усвоить светских манер. Словно протестуя против этих заученных движений и жестов, она даже нарочно выставляла напоказ свою неловкость и прихрамывала заметнее прежнего, когда Аспазия со своею царственной осанкой вела ее по зале мимо Сократа.