Ксеноцид

– И вообще не принимаешь участия в семейной жизни. Ты единственный из детей Новиньи, кто избрал для себя не научную карьеру.

– Да, все ученые – такие счастливые люди, такие счастливые! Очень странно – и почему это я отказался?

– Ничего странного здесь нет, – ответила Валентина. А затем, вспомнив, что обиженные на мир люди начинают говорить открыто, если их немножко раздразнить, решила подпустить в голос колкости. – Я-то понимаю почему. Кишка тонка, ума не хватило.

– Вот уж точно, – согласился Ольяду. – Мозгов у меня хватает только на то, чтобы делать кирпичи.

– Неужели? – удивилась Валентина. – Но ты же не сам делаешь кирпичи.

– Напротив. Каждый день я выдаю сотни кирпичей. А сейчас, когда каждый человек прошибает в стенах своего дома по нескольку дыр, чтобы взять кирпичи для постройки нового собора, я предвижу неплохое будущее для моего дела.

– Лауро, – сказала Валентина, – лично ты кирпичей не производишь. На твоей фабрике этим занимаются рабочие.

– А я, значит, как менеджер, в этом процессе не участвую?

– Рабочие занимаются кирпичами. Ты занимаешься рабочими.

– Ну да. В основном моя задача – как можно больше вымотать рабочих.

– А делаешь ты нечто другое, – продолжала Валентина. – Например, детей.

– Верно, – кивнул Ольяду и в первый раз с начала разговора немножко расслабился. – Этим я заниматься люблю. Естественно, ведь у меня такая партнерша.

– Очень изящная и красивая женщина.

– Я искал совершенства, а нашел нечто большее. – Это был не просто комплимент. Он действительно хотел сказать то, что сказал. И теперь обида и усталость пропали из его голоса. – У вас тоже есть дети. Муж.

– Одним словом, неплохое семейство. Может быть, даже не хуже твоего. Только мать у нас далека от идеала, но дети справляются с этим.

– Послушать Эндрю, так вы вообще величайшая личность за всю историю человечества.

– Эндрю не откажешь в галантности. А такие разговоры сходят ему с рук только потому, что я не присутствую при них.

– Но сейчас вы присутствуете у меня в доме, – заметил Ольяду. – Что привело вас сюда?

– Так уж случилось, что целая планета и парочка разумных видов ходят сейчас по лезвию бритвы и события повернулись так, что их будущее зависит по большей части от вашей семьи. У меня нет времени, чтобы разобраться с этим делом подробнее, и нет времени, чтобы вникать в динамику отношений: почему Грего за одну ночь побывал в шкуре монстра и в роли героя, почему Миро вроде бы ищет смерти, тогда как на самом деле очень амбициозен и самолюбив, почему Квара желает смерти пеквениньос, лишь бы десколаду не трогали…

– Спросите у Эндрю. Он понимает этих людей. У меня это никогда не получалось.

– С Эндрю сейчас тоже черт знает что творится. Он чувствует себя ответственным за все. Он старался как мог, но Квим погиб, и единственное, в чем сейчас сходятся твоя мать и Эндер, – что в смерти Квима почему-то виноват один Эндрю. Когда твоя мать ушла от Эндера, это чуть не сломало его.

– Знаю.

– А я не знаю даже, как утешить его. Или на что – как любящей сестре – больше уповать: чтобы она вернулась к нему или чтобы они расстались навсегда.

Ольяду пожал плечами. Отстраненность вернулась к нему.

– Тебе что, действительно на все наплевать? – изумилась Валентина. – Или ты решил, что тебе на все наплевать?

– Может быть, много лет назад я действительно так решил, но сейчас не притворяюсь.

Умение вести беседу частично заключается в понимании момента, когда лучше всего промолчать. Валентина молча ждала.

Но Ольяду тоже был знаком с ожиданием. Валентина чуть было не сдалась, чуть было не заговорила первой. Она даже решила про себя, что сейчас признает поражение и покинет этот дом.

Но тут он заговорил:

– Имплантировав искусственные глаза, мне одновременно вырезали слезные железы. Соль, содержащаяся в них, могла повредить промышленной смазке, которую залили мне в голову.

– Промышленной смазке?

– Так, шутка, – усмехнулся Ольяду. – Мои глаза никогда не наполняются слезами, поэтому я всем кажусь существом бесстрастным и равнодушным. Люди не могут понять по выражению моего лица, что я думаю. Забавно, знаете ли. Непосредственно человеческий зрачок не способен менять форму или что-либо выражать. Он просто есть и выполняет свои функции. Но вот ваши глаза – вы ими стреляете по сторонам, упорно смотрите в глаза другого человека, опускаете долу, закатываете… а ведь мои глаза тоже на такое способны. Они двигаются идеально симметрично. Они поворачиваются туда, куда посмотрю я. Вот только люди не выдерживают их вида. И сразу отворачиваются. Поэтому они не умеют читать выражение моего лица. Люди привыкли считать, что́ мое лицо вообще ничего не выражает. Мои глаза жжет, они краснеют и опухают немножко, когда мне хочется заплакать, – только у меня нет слез.

– Другими словами, – сделала вывод Валентина, – тебе не безразлично то, что происходит.