«Кто, что я» Толстой в своих дневниках

Только и помню теперь, что я сижу в бане, и мальчик пастух вошел в сени. Я спросил: Кто там? - Я. - Кто я? - Да я. - Кто ты? - Да я же. <.> И так всякий <.>

7 А. Я. П. 92. Если буду жив (52: 69).

Заметим, однако, что Фихте использовал подобную ситуацию, чтобы описать свое понятие не в философских терминах, а на материале «повседневной жизни»:

.вы окликаете кого-нибудь в темноте: «Кто там?» *Wer ist da?* - и он отвечает вам в предположении, что его голос вам знаком: «Это я» *Ich bin es* <.>*²⁰⁸*. Можно предположить, что Толстой действительно пришел к ощущению замкнутого круга самосознания через личный опыт, а не через философское чтение. (Как заметил Фихте, то, что в самосознании субъект и объект мышления едины, может стать ясным каждому в каждодневной жизни в процессе акта мышления.) И тем не менее Толстой знал о Фихте и Шеллинге и их философии субъективности*

²⁰⁹*.

Концепции субъективности, восходящие к Фихте и Шеллингу, составляли основу философского образования русских мыслителей начиная со знаменитого кружка Николая Станкевича в 1830-1840-е годы. Их философские взгляды формировались в процессе интенсивного личного общения, часто с чужих слов, и стали известными последующим поколениям из личных документов. Формула Шеллинга «я = я» поразила молодого Станкевича, и он поделился ею с товарищем в письме, объяснив, что этот принцип служит основанием всей философии, или, как он выразился, разумения (он рекомендовал товарищу начать с Канта и признался, что еще не читал Гегеля)*²¹⁰*. В другом письме он упомянул о Фихте: «Я не читал Фихте, но слышал, что у него я человеческое, а у Шеллинга - абсолютное <.>»*²¹¹*. Эмоциональная интенсивность, интимность и наивность такого философствования способствовали его действенности. Толстой прочел переписку Станкевича в 1858 году, когда она появились в печати, и, как он писал другу, был тронут до слез («вот человек, которого я любил бы, как себя»). Можно предположить, что свои первые философские знания Толстой получил из этого «человеческого источника» (так он выразился в этом письме) (60: 272)*²¹²

*.

Итак, в своем дневнике Толстой на примере собственного жизненного опыта разрабатывал идею о неизбежном, замкнутом круге самосознания и рассуждал о принципе «я есть я», известном также из философских концепций субъективности. Его беспокоило, что, сколько ни спрашивай, «кто, что я?», ответ один: «я - я». Подлинное «я» остается недоступным, сознание - неизбежным. Даже если возможно освободить душу от внешних условий (то есть от тела), мыслимо ли освобождение от сознания?

«Я потерял память всего, почти всего прошедшего <...> Как же не радоваться потере памяти?»

На восьмидесятом году жизни Толстой испытал на себе, что это возможно: с ним стали случаться обмороки (потеря сознания), за которыми следовала временная потеря памяти. Толстой воспринял этот опыт как прообраз полного забвения себя, которое достигается в смерти. По поводу первого обморока, случившегося 2 марта 1908 года, он писал (10 марта): «С неделю тому назад я заболел. Со мной сделался обморок. И мне было очень хорошо. Но окружающие делают из этого fuss» (56: 109)¹²¹³¹. Во время следующих двух обмороков, в апреле, о которых он не упоминает в дневнике, Толстой чувствовал присутствие давно умершего брата Дмитрия

¹²¹⁴¹.

В нескольких случаях Толстой описал эпизод амнезии после пробуждения от сна:

Сегодня, 13 мая, проснувшись, испытываю странное душевное состояние: как будто все забыл <.> не могу вспомнить: какое число? что я пишу? - А между тем не столько представления, сколько чувства нынешних сновидений представляются особенно ярко (56:

35)Ш5].

В этом случае сны представлялись Толстому более реальными, чем впечатления яви.

В другой раз забвение сопровождалось моральным очищением - чуткостью к добру:

Со мной случилось нынче что-то новое, необыкновенное, не знаю, хорошее или дурное <...>: Случилось то, что я проснулся с небольшой головной болью и как-то странно забыв все: который час? Что я пишу? Куда идти? - Но, удивительная вещь! рядом с этим особенная чуткость к добру: увидал мальчика, спящего на земле - жалко; бабы работают - мне особенно стыдно. Прохожие - мне не досадно, а жалко. Так что совсем не к худшему, а к лучшему (56: 117).

В обоих случаях он чувствовал себя как бы вне времени (забыл, какое число, который час).

Помимо моментов полного забвения, Толстой замечал признаки ухудшения памяти. В дневнике он внимательно следил за собой. Воспринимая потерю памяти как продвижение по пути к освобождению, Толстой радуется этому процессу: «Я потерял память. И - удивительное дело - ни разу не пожалел об этом. Могу пожалеть о том, что теряю волосы, и жалею, но не о памяти <...>» (56: 161).