Кто ищет, тот всегда найдёт

— Премию ты сразу перечислишь в Фонд мира, и не рыпайся. — Всё, решаю как всегда окончательно и бесповоротно, ухожу вместе с профессором в леспромхоз. Не позволю издеваться над собой. — Так что, — продолжает Кузнецов, — лавры мы отдадим вам, а себе оставим километры дорог и метры бурения. Двух-трёх глубоких скважин с дорогами по вашему заданию нам хватит, чтобы без хлопот и нервотрёпки получить и без месторождения по месячному окладу. Так что, если в будущем, когда сделаешься техруком, у тебя появится охота делиться в такой пропорции, за нами дело не станет, — он весело смеётся. Но мне почему-то кажется, что в будущем не понадобятся лавры, тронутые ржавчиной.

— Разве, — допытываюсь, — Коган ни о чём не знает?

— Причём здесь знает или не знает? — фыркает Дмитрий. — У него свой интерес, у Короля свой… — а у меня никакого! И стыдно почему-то, и обидно и за себя, и за пацанов, и за … Родину. Все кормятся из её неисчерпаемых закромов, и никто не хочет пополнять. — Не думаю, — продолжает растлитель неокрепшей души, — что Роман Васильевич верит в здешнее месторождение. — Роман Васильевич Король — это их главный геолог.

— Ты не завираешь слегка? — спрашиваю в отчаяньи.

— А что я такого сказал? — удивляется Кузнецов.

Нет, я, наверное, и вправду не здесь родился.

Продолжению увлекательной беседы помешал нарастающий топот копыт. Я вышел и трижды глубоко вздохнул, очищая душу и мозги и завидуя канатной нервной системе заядлого волейболиста.

Стёпа принёс пяток рябчиков и с ходу стал проситься на рыбалку — господи, и охотник туда же! — пришлось отпустить для отрядного уравновешивания, а тут подошли и удачливые заготовители и себя просят отпустить на два-три дня, отнести добычу домой, а то испортится. Спрашиваю мудрого совета у Горюна, а тот спокойно отвечает, что отпустить, ясно, надо, если нет ничего сверхсрочного. Ничего, кроме моего нервного зуда, не оказалось, и вече постановило, что все с утра умотают, а Горюн даже подвезёт их до избушки. Обрадованные парни сразу затеяли буржуйский суп с макаронами, а мы с конюхом-добряком устроили жиденькую жердевую загородку для лошадей, подвесили им колокольчики на случай, если выломятся из неё, позвали свободных рыбоделов, и все вместе нарвали однокопытным свежей травы на ночь. Горюн задал им овса, и можно было идти ужинать. Наконец-то удалось пошамать с удовольствием, а мужики, подлизываясь, а может быть — лучше бы так — с уважением шмякнули в мою миску целую тушку, знай обгладывай да выплёвывай кости.

С утра намеревался рвануть к своим дальним маршрутникам, но профессор предупредил, что и они на реке. Не нерест, а прямо стихийное бедствие. У костра Сашка рассказал про нашу экскурсию, и Стёпа выразил общее мнение:

— Таким надо яйца гусеницами бульдозера давить!

Замечательные у меня ребята! Долго сидели у костра, рассказывая байки и былицы, и душа моя почти оттаяла, чувствуя вокруг родню.

Когда, наконец, угомонились и заняли горизонтальное положение, я рассказал профессору об откровениях Кузнецова.

— Ни чести, ни совести, — жалуюсь, — у этих геологов, да и вообще у всех начальников. Не хочу больше работать в геофизике, возьмите с собой в леспромхоз.

Радомир Викентьевич хмыкает, понимая, что я хнычу не всерьёз, спрашивает напористо:

— Вы какую честь имеете в виду?

Я даже обалдел от такого непонятного вопроса.

— Как, — спрашиваю, — какую? Обыкновенную.

Он пошевелился, устраиваясь поудобнее и настраиваясь на философский ответ.

— Обыкновенная, — объясняет, — давно вышла из употребления. Ещё в древние века, — начинает развивать тему, — самой престижной была рыцарская честь, выродившаяся, как известно, в захватнические войны крестоносцев. Помните?

— Угу.

— На смену пришла дворянская честь. В нашем государстве, как впрочем, и в других, она выражалась в преданности монарху, женщинам и карточному долгу. Когда карточные долги вырастали, о дворянском долге забывали. Постепенно он превращался в моральный анахронизм, уступая место более расплывчатому и неопределённому — ура-патриотизму, который сменился нахрапистой революционной честью и обрезанной социалистическими идеалами революционной совестью, вскоре модернизированными большевиками и окончившимися массовым уничтожением инакомыслящих в подвалах и каторжных концентрационных лагерях. Теперь в нашем обществе властвуют партийная честь и идеологическая совесть, обязывающие к безапелляционной преданности вождю и идеалам коммунизма, о которых в чистом виде мало кто знает. На смену вымаранным большевистским извращённым социализмом обыкновенным чести и совести пришла жёсткая партийная дисциплина. Её лозунг: делай как партсекретарь, и ты будешь наш со всеми вытекающими из этого льготами. — Профессор на какое-то краткое время примолк и вдруг неожиданно жёстко спросил: — Кажется, вас очень интересует премия? Почему?

Ошеломлённый вопросом, отвечаю неуверенно:

— Хочется, чтобы доставалась достойному.

— То есть, вам? — спрашивает напрямик, не церемонясь. Я даже покраснел от негодования за то, что он угадал.

— Почему бы и нет?