Кто по тебе плачет

Три дня я свинчивал трубы, влезая по локоть в коробки люков, наворачивал муфты газовым ключом, продевал сквозь трубы кирпичные стены, хваля себя в душе ша прежнюю предусмотрительность, когда пропускал кирпич, оставляя дыры.

Пластиковые муфты закрывали их аккуратно и надежно закрепляли трубу, чтобы не двигалась и не болталась.

Потом я возил батареи. Легкие, пластиковые, с барабанным гулом, если по ним стучать...

После «отопительной» холодная часть работы уже казалась мне пустяком. Холодная вода почти нигде пока не нужна...

* * *

Рука устала водить легковесную ручку по гладкой бумаге. Трудно ложатся мои технические строчки на безмятежную гладь. Но послушай меня, уважаемая рука. Если бы ты знала, как я устал от кирпича и цемента, от скрежета мастерка, мешков и плит, паркетных досок, даже мыслей о стройке, хожденья, мотанья... Когда своими руками своротишь все это, невозможно говорить и думать о ней мельком и наскоро. Так что потерпи, конец близок. Осень близка, нудные дожди, холодная слякоть.

* * *

Крадучись, тайком от нее, сходил на водокачку и в котельную. В башне повернул массивный штурвал с меткой «жилой дом», в котельной такой же массивный штурвал на зеленой трубе.

Волнуясь, вернулся в дом и сразу в подвал, к давно примеченным кранам: горячая, холодная...

Побежал наверх через пять ступенек, в ванную... Повернул... Кран чихнул как из пушки. Ударила, брызнула звенящая хрустальная во да... Боже мой, до чего хорошо...

В комнате похрустывали ревматическими застылыми коленцами батареи, застонали от наслаждения, потягиваясь и булькая. С ума сойти, как хорошо...

Помчался к ней в оранжерею, вопя, как ненормальный:

– Принимай владения! Принимай, пока я добрый! Ау! Где ты?...

Она вышла из этих зарослей уже смеясь, и когда я бегом тянул ее за руку, смеялась, посмуглев от бега.

– А я думала, ты меня забыл... Один у тебя свет в окошке...

– Много света! – орал я.

* * *

Как она сказала, у нее нет никаких человеческих сил, чтобы устоять перед ванной, согласна утонуть в ней, топиться будет каждый день, только сбегает за мылом и феном...

Великое переселение мы назначили назавтра.

Я привез плиту, втащил ее в кухню, включил в могутную, для нее поставленную розетку. Греется!

Прибил шпунтами карнизы на окна. Вышел на улицу победителем, которому вроде и заняться больше нечем. Потопал к ангару. Возле него стояли мои работяги: кран и горбунок. Осенило меня, что делать... Приволок резиновый шланг, соединил с краном в ангаре, плеснул трудяге по железным остылым бокам...

Она прошла мимо, свежая, как первый снег, от волос ее веяло ромашковым сеном.

– Зачем ты моешь? Тут нет ГАИ, – улыбнулась она.

– Разве не слышно, как он фыркает от удовольствия?

– Вода фыркает, – засмеялась она. – Я положила тебе свежее белье, непутеха...

Потом я пошел в мою ванну.

Блаженно манило мохнатое полотенце, белье на горячей сушилке, блаженно пела вода, ударяясь в голубое облако. Стоило своротить горы, чтобы окунуться в это облако, чтобы изливался в него серебряный дождь.

* * *

На другой день горбунок перевозил к дому тахты, столы, шкафы, стулья, кресла, табуретки, тумбочки, посуду, холодильник, вешалки продукты, бутылку вина, бутылки с водой «рябиновая», скатерти, салфетки, магнитофон, телевизор, пылесос, рацию «Тайга – 77»...

Хотел, улыбки ради, привезти незаметно голубой телефонной аппарат, но вздрогнул от этой мысли, оставил на складе.

* * *

В комнате у нее, привязанный к электрическому проводу над постелью, висит надутый голубой детский шар.

На нем свежий луговой цветок алым огоньком...

* * *

Прогнали меня из дома до вечера на конюшню, то есть в гараж, в котельную, вагончик. Словом, куда угодно, лишь бы не мешал. До вечера оставалось не так уж много, а по дому витал пирожный аромат.

Я вернулся в мой холодноватый фургон, где ночевал все долгое лето. Не раздеваясь, лег. На меня смотрело чудище, пират в галстуке моя копия, самый правдивый мой портрет, самый добрый.

«Папачка солнышка мае нинагляная скарей вирнис...».

Как мог про такое забыть? Я снял картинку, положил себе на грудь и уснул.

Разбудила синица. Постучала в окно сердито: зачем перестал открывать. Нахалка. Уже темнеет, она стучит. Поднял окно. К себе позвала приглушенная музыка. Работал магнитофон. Совсем негромко. Звук, наверное, шел через открытую форточку в доме. Я взял мою картинку и поспешил на праздник...

Светилось несколько окон сразу на двух этажах. Иллюминация. Вошел. В холле на круглом столе осенние цветы. Пахнет праздником, пахнет новосельем, как в той, отдаленной жизни.

– Помоги мне таскать, пожалуйста.

Она спускается по лестнице в белом фартучке, в руке пустой поднос.