Кубок орла

Выслушав любимца и одобрив его затею, Пётр уехал с ним в Сенат. Сидение длилось до позднего вечера, а ночью государь и генерал-прокурор составили подробное руководство для ревизоров.

Через три дня во все губернии были отправлены генералы с большими отрядами штаб– и обер-офицеров. Ягужинский оказался прав: в шести только губерниях ревизорами было обнаружено 1 123 065 утаённых душ.

Царь отдал приказ:

«За военным переписчиком надлежит следовать палачу с кнутом и виселицей, дабы казнь ворам могла быть учинена немедленно».

– Не крепко ли будет? – призадумался Ягужинский.

– Ничего. Погодя Россия спасибо скажет… так, Пётр Андреевич? – повернулся государь к углублённому в бумаги Толстому.

– Не погодя, а и ныне уже имя ваше славословят, мой император.

– Ого! Он меня из суврена в императоры пожаловал…

– С той поры-с, как веленьем вашим нахожусь в действительных тайных советниках и президентах коммерц-коллегии, а к тому же ещё удостоен Андреевским кавалером, – вы в моих глазах император-с.

– А ежели я тебя ещё одним титулом пожалую? – лукаво подмигнул царь, знавший, что дипломат спит и видит себя графом.

– Великим нареку-с… Как всем подданным вашим любезно.

– Ну хоть бы раз в карман за словом полез! – рассмеялся Пётр.

– Всему своё место-с. Слово – в голове, в карманах – кошель да часы… Тьфу ты! – вскрикнул вдруг Толстой, выхватывая часы. – Заболтался. На допрос надо, а я…

Вместе с ним исчез и Ягужинский. В терем вошла Екатерина.

– Сердитый или добрый?

– Могу и осерчать, коли хочешь… А?

– Значит, добрый.

Она присела к нему на колено, заискивающе поглядела в глаза.

– Просить хочу соколика моего…

– Попробуй.

– Пожалей Марью Даниловну! Не я прошу, все тебя просят: и царица Прасковья, и Апраксин, и Брюс…

Царь оттолкнул жену.

– О ком печалуешься? О детоубийце? Огнём её пожечь!

Но царица не унималась – опустившись на колени, прильнула щекой к ноге государя.

– Для меня… На многом я её проверяла. Друг она нам. Ну, заблудилась, согрешила. И пострадала довольно… Отпусти её!

Пётр не глядя ответил:

– Не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, которые, неразумною милостью закон Божий преступая, погибли и телом и душою.

«Худо, – подумала царица. – Если уж за божественное принялся, значит, добра не будет». Она поднялась, молча поцеловала мужа и удалилась.

И действительно, просьба Екатерины только ускорила участь Марьи Даниловны. Утром, едва проснувшись, Пётр созвал к себе сановников для суда над фрейлиной. Судьи увидели по лицу государя, какого он ждёт приговора, и присудили Марью Даниловну к плахе.

Весть о скорой кончине нисколько не испугала Гамильтон. «Видела я, как возводили людей на помост, – вспоминала она, – как священники читали напутствие, как палач замахивался секирой, и как в последнее мгновенье объявляли о помиловании. И меня помилует Пётр Алексеевич. Он пожалеет».

В день казни узница обрядилась в белое шёлковое платье с чёрными лентами и отправилась на Троицкую площадь как на парад. Несмотря на долгое заключение и перенесённые пытки, она мало изменилась. Глядя на неё, людям не верилось, что перед ними обречённая – так необычен был её наряд и до того радостно светилось улыбкой её исхудалое, всё ещё прекрасное лицо.

Сам Пётр залюбовался Марьей Даниловной и, когда она прошла мимо, подарил её таким взглядом, что узница окончательно успокоилась. Вздохнула свободно и её служанка, Екатерина Якимовна.

Пётр Андреевич Толстой махнул рукой. Сдержанный гул толпы оборвался, сменившись насторожённой тишиной, и один из секретарей напыщенно прочитал:

«Девка Марья Гамантова да баба Катерина! Пётр Алексеевич, всея великие и малые и белые России самодержец, указал: за твоя, Марья, вины, что ты жила блудно и была оттого брюхата трижды; и двух робёнков лекарствами из себя вытравила, а третьего родила, удавила и отбросила, в чём ты во всём с розысков винилась, – за такое твоё душегубство казнить смертью.

А тебе, бабе Катерине, что ты о последнем её робенке, как она, Марья, родила и удавила, видела; и по её прошению, что доподлинно слышал соглядатай, в подполье сидевший у Гамантовой в горнице, оного робёнка с мужем своим мёртвого отбросила, а о том не доносила, в чём учинилась ты с нею сообщница же, – вместо смертной казни учинить наказание: бить кнутом и сослать на прядильный двор, на десять лет».

Марья Даниловна слушала и безмятежно улыбалась. Толпа глядела на неё с затаённым ужасом, как на лишившуюся рассудка. Но дёрнувшаяся вдруг голова государя заставила осуждённую съёжиться: слишком хорошо научилась она по внешним приметам угадывать душевные настроения государя.

– Пощадите меня! – умоляюще протянула она руки к царю. – Даруйте жизнь!

Пётр отвернулся.

– Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя, Марья Даниловна, от смерти…

Сверкнул топор. Не дрогнув ни одним мускулом, государь поднял отрубленную голову, поцеловал ещё тёплые губы. Затем, поманив к себе вельмож и придворных дам, он принялся объяснять им строение артерий и горла.

К вечеру того же дня Орлов был выпущен из крепости и пожалован поручиком гвардии.