Кубок орла

Оба склонились над картой, водя по ней пальцами, долго изучали каждый изгиб трущоб и трактов. Все замечания государя советник тут же, не споря, записывал до последнего слова.

Безответное послушание вывело царя из терпения:

— Эк задолбил: «Да, да…» Когда же «нет» скажешь?

Шафиров приложил обе руки к груди:

— Верь не верь, а ей-ей, нечему некать. Словно бисер нанизываешь.

— А ежели я вдруг со зла Литву велю разорить, сие как?

— Тот же бисер, Пётр Алексеевич. Нешто не разумею я, что не потехи для разоришь ты тот край, а к тому, чтобы шведы шли по Литве, как иудеи в пустыне?

Пётр призадумался. Смести с лица земли города и деревни, чтобы лишить Карла возможности иметь под рукой провиант и фураж, было нетрудно. Один полк солдат справился бы с этим походя. Царя смущало другое. Он боялся ожесточить население, и без того недовольное хозяйничаньем русских.

— Не замутил бы народишко…

Шафиров самоуверенно расхохотался:

— Пускай только сунутся! Пороху достанет ещё про честь литовскую.

— Значит, так, — укрепился в своей мысли Пётр. — Пиши: «Отступать и дороги все портить, а буде возможно где, лесом и каменьями забросать».

Советник усердно заскрипел пером.

— Про всякий случай не худо бы и Москву укрепить, — сказал он, не поднимая головы. — Мало ли что бывает…

— Я про сие уже Фёдору Юрьевичу наказал.

Голос Петра уверенно зазвучал, повеселело лицо. Вместе с принятым наконец решением к нему вернулась обычная его сила. За окном по-прежнему ревела метелица, но государь теперь, прислушиваясь, уже наслаждался ею.

— Силища-то, а? Кого хочешь сметёт! Эх ты, морюшко… Зазнобушка моя, море!

Он приказал подать вина и, налив кубки, чокнулся:

— Пей, Петрушка! Пей, Пётр Павлович, брат мой любезный! За берег морской… И памятуй, что только через сих артерий может здравее и прибыльнее сердце государственное быть.

Ночь близилась к концу. Сквозь промороженные оконца сочился мутный от снега рассвет. Царь развалился на лавке. Одна его рука упала на пол, другая крепко сжимала чубук. Не глядя на советника, он спросил:

— Уходишь?

— Ухожу, государь.

— Ну-ну, иди, — сладко зевнул Пётр и тотчас же вспомнил: — Да! Про челобитчиков-то я и запамятовал…

— Кочубеевых?

— Кликни обоих. Послушаем, какую они про Мазепу песню сыграют.

Шафиров послушно бросился исполнять приказание.

2. ПОСЛЫ КОЧУБЕЯ

— Где же монах? — спросил Пётр Павлович, растолкав крепко спавшего челобитчика.

— Где ж ему быть? Молиться пошёл. Богомольный он у нас.

Наскоро протерев глаза, челобитчик отправился вслед за советником по тёмным переходам. Он знал, что скажет сейчас царю, у него было достаточно времени, чтобы всё хорошенько взвесить и обсудить с иеромонахом Никанором. Поэтому держался он уверенно, даже немного надменно.

Однако у входа в горницу его вдруг охватила робость. Мысль, что сейчас он увидит самого государя московского, невольно делала его маленьким, ничтожным. А такое состояние было чуждо челобитчику. За сорок пять лет жизни он повидал всяких людей — одних уважал, других ненавидел, третьих ни во что не ставил. Не раз бывал он и в боях. И всё же никогда не терял достоинства, «ласки к своей чести казацкой».

«Эй ты, спидница! — выругался казак втихомолку. — Чего злякался?» И в сердцах пребольно дёрнул себя за ухо.

Шафиров приоткрыл дверь:

— Ты не бойся… Перекрестись и иди.

Это напутствие ударило челобитчику в голову. Как? Его, Яценку, почитают трусом?! Он с таким негодованием уставился на Шафирова, что наблюдавший из терема Пётр захохотал.

Яценко задрал высоко косолапую ногу, будто взбирался на седло, и, всё же умудрившись задеть едва приметный порог, ввалился в терем.

— Тьфу на вас, бисовы ноги! — рассвирепел он окончательно, едва не угодив головой в грудь государю. — Тьфу!

Пётр не без удовольствия рассматривал нескладного, ростом под потолок, детину. Он понимал, что не ноги казака виноваты, а смущение перед московским царём. Это льстило царю и невольно располагало к челобитчику, тщетно пытавшемуся принять независимый вид.

— Из Диканьки? — запросто усадил Пётр гостя.

Несоразмерно маленький на огромном лице носик казака покраснел, как спелая вишня на солнышке. Глаза недоумённо скосились на государя. «Что это за чудной человек, в самом деле?» Правда, Яценке говорили, что царь держится просто, терпеть не может разных почестей и церемоний. Но всё-таки ведь царь же он!

Яценко смущался всё больше. «Уж не каверзу ли какую готовит? — подозрительно думал он. — Вот так посидит, посидит, а потом как цапнет, быдло, и дух из тебя вон… Они все, москали, лукавые, как ведьмы наши с Лысой горы».

— Из Диканьки, — ответил он после долгого молчания.

— А из каких будешь?

— Казак, — гордо выставил грудь Яценко. — Душою казак, а по батьке евреем считают. Батько мой ещё манесеньким хлопчиком был, когда в нашу православную веру окстился.

Пётр ободряюще подтвердил:

— Мало ли у кого какой батька! Вот видишь знатного сего господина? — указал он на Шафирова. — Тоже родителя еврея сын. А сам наш, русский. И ты, казак, русский.

— Украинец я! — забываясь, вскочил Яценко.