Кубышки для Лёльки

Неправда. Не всех заберут, кто-то останется. Да и ненадолго это, закончится скоро, к осени, к Покрову, на худой конец, к Михайлову дню. А уж о том, что кто-то может не вернуться и думать не следует. И вообще, думать надо о хорошем, иначе мыслями горькими в самый раз беду накликать можно.

Маруся махнула веткой, покосилась на Кольшу. Тот перекатывал в пальцах бесполезную цигарку и шумно дышал носом. Хоть бы баснь рассказал какую весёлую, а то приходит, молчит, смотрит в сторону. Разве так ухаживают?

– Ты чего в такую даль кажный день ходишь? Или девки в Топане перевелись?

Кольша спрятал цигарку в кисет, затянул тесёмку.

– Не перевелись.

– А чего тогда?

– Хожу и всё.

Сказал и потупился. Маруся покачала головой: ох, лучше бы дома осталась, проку было б больше. Или с Васькой к прудку пошла, звал же. Вот уж кто мастер песни петь и басни рассказывать. Не соскучишься. А этот молчит да сопит. Да и моложе. Ему с Натахой Колосовой или, вон, с Татьяной – по годам в самую пору.

Кольша глянул исподлобья, спросил:

– Чего так смотришь?

Маруся вздохнула.

– Зря ходишь, я на три года тебя старе.

– Пусть, – и добавил быстро. – Санька Макаров тоже обещался ёлку для вашей Танюхи прибить.

– А что не прибил?

– Не знаю. Не успел. Прибьёт ещё.

С Долгого болота прибежал холодок, колючий, будто с ледника; вдоль над Тезихой зависла мутная плёнка – пока ещё неровными клочьями, но к рассвету клочья срастутся и затянут береговые низинки серой мутью. А рассвет уже скоро, и вместе с ним новый день, в котором надо прощаться.

– А мне председатель велел на трактор учиться, – сказала Маруся. – Половину трактористов забирают, вот и решили девок на трактора посажать. У нас сегодня одиннадцать мужиков уходят. А тебя когда?

– На следущей неделе. Не знаю точно.

Засвиристела пищуха, сгоняя с уставших звёзд дремоту, и словно эхом ей крик за спиной:

– Марусь! Маруся!

К речке выбежала Татьяна. Огляделась, увидела сестру, выдохнула:

– Вот ты где… Мамка велела сказать, чтоб к прогону шла, щас прощаться начнут. Ой, да ты не одна, – и прыснула в кулак. – Тоды вместе идите. Да поторапливайтесь.

И побежала обратно.

Маруся встала, расправила юбку на бёдрах.

– Пойдём?

Кольша замялся.

– Я… У нас седни тоже уходят… Так я до своих побегу. Попрощаться.

– Беги. Конечно.

– А я и завтре приду. Выдешь?

– Завтра и посмотрим. Чего ж загадывать?

Кольша взял Марусю за руку, потянулся к щеке поцеловать, но смутился и отступил. Маруся разочарованно поджала губы: ни песни петь, ни целоваться. Нет, не жених – и пошла.

Чем ближе подходила Маруся к деревне, тем явственнее слышался звук гармони. Но теперь гармонь не пела, а плакала, будто сопереживала людскому нелепому бытию, и, казалось, не гармонист, а сама она жмёт на кнопки, изливаясь из мехов слезами расставания. И с каждым шагом в плач настойчиво вплеталось шумное разноголосье.

– Гриша! Седунов! Ты уж пригляди за моим, сделай милость. Бог даст, вместе будете, а уж я отмолюсь. За всех отмолюсь. И за тебя, и за сынов твоих, и за Ванечку.

– Да что ты, тётка Настя?

– А как же? Ведь один он у меня хозяин-то мой. А ты ему крестник, ты и приглядишь.

Голоса разнились: мужские нарочито бодрые, женские – откровенно тревожные. Только дети малые, радуясь чему-то своему детскому, с визгом носились меж взрослых, то ли не понимая, то ли не желая понимать родительских страхов.

– Тихо вы, паршивцы…

Маруся остановилась у запольной изгороди. Рядом, возле подвод, топтался председатель и стучал нервно пальцем по запястью, повторяя:

– Пора, пора уже.

Наконец не выдержал, сложил ладони рупором, прокричал:

– Всё, мужики, на подводы! Пора!

И гармонь сразу замолчала, а к тревоге в женских голосах примешалась суетливая озабоченность.

– Павлуша, смотри: тут тебе носки вязанные и вареги.

– Брось. Брось, не надо. Казённое дадут. Брось!

– Капуски квашеной, бруснички. В дорогу. Там уж так не покормят.

Мужья целовали жён – торопливо, вскользь, и рвались из объятий к подводам, будто спешили расстаться. В суматохе наступили на вертевшегося под ногами пса. Тот заверещал от обиды и боли, побежал прочь. Гармонь заиграла вновь, но уже бодрое, маршевое.

– Только бы вернулись, – всхлипнул кто-то.

Маруся обернулась. Натаха Колосова, не скрываясь, плакала, прикрывая ладонью пухлые губы.

– Ты-то чего ревёшь? Твой батя дома остаётся.

– Так ведь война.

Председатель обежал глазами притихших мужиков, проверяя все ли на месте, сел на первую подводу и щёлкнул вожжами:

– Но пошла!

Над головами отходной молитвой прокатился стон, колыхнулась трава вдоль обочин. Пахнуло пылью, жарким ветром. Гармонь вскликнула и замолчала, теперь надолго. Маруся сняла плат, хотела махнуть вдогонку, сбросить с пути злую долю, но лишь вздохнула судорожно и сжала губы крепко, чтоб не разреветься в голос.

Подводы покатились мимо овощехранилища, мимо фермы, перевалили через водосточную канавину и свернули в лесок – всё, теперь только ждать. Маруся сложила руки на груди, замерла.

Сзади подошёл Васька Большаков, дыхнул самогоном:

– Тебя, говорят, с топанским шварёнком видали?

Маруся повела плечом, отстраняясь, и проговорила хрипло:

– Может и видали.