Куда и как они переселились

— Отселе-то как выкрутишься? Говорю: возьмем пашпорта и уйдем, по причине, например, заработков, — возразил Ершов и сам начал волноваться.

— А как поймают?

— На кой ляд ты нужен? Поймают… кто нас ловить-то будет, коли ежели мы внимания не стоим, по причине недоимок? А мы сделаем все как следует, честь честью, с пашпортами.

Можно было слышать, как пело несколько комаров, вьющихся над сходом, — такова была тишина, водворившаяся среди говорящих. Все парашкинцы плотной кучей встали и жадно слушали Ершова, устремив на него напряженные взоры. Ершов воодушевился и заговорил взволнованным голосом.

— Братцы! — сказал он, снимая шапку. — Оставаться нам здесь невозможно; доживем только до греха в этом месте… Уйдем! Побросаем домишки и уйдем. Тут уж нам жить нельзя! Тут только помирать… Уйдем! А ежели дорогой приключится с нами что ни на есть, так нам все единственно, хуже не будет… Так ли? Правильно ли я говорю?

— Так! Так! Верное слово! Хуже не будет! Справедливо! — заговорил весь взволнованный сход.

— Что ж, поколевать нам здесь? А? Поколевать, говорю? Нет, брат, шалишь! — закричал Иван Иванов и грозно поводил сумасшедшими глазами во все стороны.

Ивану Иванову закрыли рот шапкой, но это не значило, что сходка была не согласна с ним; напротив, после его восклицаний никто больше не колебался. Найден был выход, а куда он поведет, никто об этом не думал. Стали расспрашивать Ершова о месте, куда он, в качестве бывалого человека, намерен повести деревню, но эти расспросы были поверхностны, словно это место мало кого касалось. Действительно, парашкинцы видели один только выход, неожиданно открывшийся им, запертым и помирающим людям.

— Пойдем куда глаза глядят и, до которых мест дойдем, там и сядем, — сказал Иван Иванов, выражая общее настроение.

Ершов, однако, пытался рассказать о новых местах, которые он имел в виду, причем, описывая их живыми и яркими красками, сам волновался; у него у самого дух захватывало от своего рассказа. Выходило так: хлеба там вволю, ешь, сколько душа просит; в лесу можно заблудиться; в лугах можно пропасть совсем; в реках рыбу прямо руками бери; в озерах караси кишат; птицы всякой — тучи; чернозем — во! При этих словах Ершов опять провел ладонью от земли до макушки своей головы. Дальше же его описания были еще лучше: степь неоглядная, кругом ни души, воля! Жить можно. Только православных нет, а все киргиз.

— И нет там ни одной православной души, все киргиз? — спросил кто-то.

— Кругом киргиз! — отвечал Ершов, бледный и едва переводя дух.

— Ну, ну! Как же с ним, с собакой, совладаешь, жить-то с ним как?

— Киргиз — он ничего; киргиз — он честный. Если ты его попоишь чайком, он тебе лугу отвалит… Вот он какой, киргиз!

Это была единственная справка, наведшая смущение на парашкинцев, но немного погодя уже кто-то возразил:

— Да все одно — киргиз так киргиз!

Дальше Ершову незачем было и доказывать неизбежность переселения. Напротив, он должен был охлаждать волнение, охватившее сходку. Глаза у всех лихорадочно горели; лица были взволнованные и безумные; каждый принялся говорить, не слушая других; началось смятение, гвалт. Напрасно Фрол убеждал остепениться и хорошенько обсудить дело, напрасно он говорил, что дело это трудное и что за него придется держать ответ, парашкинцы все пропускали мимо ушей. Их можно было обуздать одним только страхом, что Фрол и сделал, сказав, что если они будут галдеть и вообще вести себя неосторожно, так их накроют и не пустят. Парашкинцы это поняли и мгновенно затихли, так что снова слышно было пенье комаров. Они решили немедленно разойтись по домам и собраться ночью, но не на открытом месте, а в лесу. Чтобы дело было вернее, решили еще втянуть в умысел и старосту, для чего привели его из волостного правления на сход и стали убеждать пристать к миру. Тот сперва отлынивал, путался в словах и потел, но его начали стыдить:

— Что ты с нами делаешь? Где у тебя совесть-то? Душа-то, крест-то есть ли у тебя?

Старосту пристыдили, а так как положение его было не менее ужасно, чем и всех остальных, то очень скоро, поняв неизбежность переселения, он и сам стал лихорадочно сиять глазами и безумствовать.