Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов

Моя интерпретация «русской идеи» ничем не отличается от ее интерпретации русскими философами, на которых я ссылаюсь. Я видел свою задачу не в том, чтобы предложить собственную концепцию «русской идеи», а в том, чтобы понять, как она трактовалась русскими мыслителями.

Ранние славянофилы не идеализировали крестьянскую общину, а видели в ней отдаленный прообраз подлинной Церкви, которая из простого прихода должна превратиться в форму организации общественной жизни самих мирян. Не в сохранении сельской общины и церковного прихода состоял их социальный идеал, а в создании совершенно нового уклада жизни, принципиально меняющего смысл обоих этих институтов. Возможно, время «русской идеи» (как, например, и греческого полиса) безвозвратно ушло, но она, как я думаю, позволяет что-то понять и объяснить и в современном мире. Об этом я и хотел сказать в первую очередь.

Игорь Клямкин: И последний вопрос — о соединении идеи права с идеей морали. Я хочу понять, что это значит применительно к России, где идея права до сих пор не укоренена. Можно ли соединить с чем-то то, чего нет? Я понимаю, что это значит применительно к обществу и культуре, где правовой принцип утвердился, а с моралью дело обстоит не очень. Но что это значит в России?

Вадим Межуев:

Вопрос о соотношении права и морали — сам по себе очень важный и сложный, требующий особого обсуждения, — рассматривается в докладе лишь применительно к «русской идее». Последняя, как известно, отстаивала приоритет морали над правом в организации общественной жизни. Многие русские умы, включая даже Герцена, не говоря уже о славянофилах и народниках, усматривали в слабости правовых норм и отсутствии правопорядка положительную, а не отрицательную сторону русской жизни, находили в этом известное преимущество русского народа перед народами западноевропейскими. Те заняты устроением внешней жизни, тогда как русские более озабочены жизнью внутренней — религиозной и нравственной. Зачем право, если такая высокая духовность?

С подобным принижением роли права в общественной жизни, конечно, нельзя согласиться. Никакая духовность не выживет в условиях беззакония и бесправия, о чем свидетельствует наша история ХХ века. Идея морального устроения общественной жизни, легшая в основу «русской идеи», выглядит чистой утопией без ее сочетания с европейской идеей правового государства. Но и правовое государство рано или поздно столкнется с проблемами морального порядка, не решаемыми чисто правовыми и юридическими средствами.

Игорь Клямкин: Андрей Пелипенко при обсуждении его доклада пытался нас убедить, что утопия умерла, как и питающая ее идея Должного…

Вадим Межуев: О том, что в рационально организованном обществе утопия невозможна, писал еще Карл Мангейм в своей знаменитой книге «Идеология и утопия». Вопрос в том, насколько мир без утопии лучше того, в котором люди верят хоть в какую-то утопию.

Игорь Яковенко: И как вы сами отвечаете на этот вопрос? Что лучше или, если угодно, страшнее — мир без утопии или мир утопии?

Вадим Межуев: Мир без утопии — это антиутопия. Это полностью сциентизированный мир, в котором все просчитано до малейших деталей и нет истории с ее непредсказуемостью и вариативностью. Страшна не утопия сама по себе, а попытка выдать ее за реальность, т. е. своеобразное отрицание утопии посредством ее отождествления с действительностью. Заставить людей поверить в такую реальность можно только с помощью насилия. Именно в этом случае, как писал Мангейм, утопия превращается в идеологию. В любом случае мир без утопии — это мир без будущего, мир вечно длящегося настоящего.

Игорь Клямкин: Еще вопросы?

Алексей Кара-Мурза: У меня четыре вопроса, и все они предполагают короткие ответы. В самом начале доклада Вадим Михайлович противопоставляет две позиции. Одна — Достоевского: без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. Вторая — идея Лихачева: общенациональная идея — крайне опасная глупость. На чьей стороне автор?

Вадим Межуев: На стороне Достоевского.

Алексей Кара-Мурза: Второй вопрос. Вы пишете, что «русскую идею» зачастую считают национальной. Кто именно сегодня так считает?

Вадим Межуев: После книги Данилевского «Россия и Европа» ее, действительно, стали называть национальной идеей. Так думали поздние славянофилы, евразийцы, русские националисты новейшей формации, но далеко не все философы Серебряного века. Об этом в докладе сказано.

Алексей Кара-Мурза: Я спрашивал не о том, что было когда-то. А сегодня кто эти люди?

Вадим Межуев: Ну, наши почвенники, патриоты-государственники, русские националисты и консерваторы, всех не перечислишь…

Алексей Кара-Мурза: Третий вопрос. Почему не прижилось понятие «российская идея»?

Вадим Межуев: С исторической точки зрения, правильнее все-таки говорить о русской идее. О российской идее я ничего не слышал и не знаю, что это такое.

Алексей Кара-Мурза: В том-то и дело, что национальную российскую идею хотят представить именно как русскую.