Кудесник

На крик няни наконец сбежались горничные и, подняв ее, перевели на кровать рядом с кроваткой младенца.

— Графинюшку! Графинюшку мне! — взмолилась Кондратьевна.

Побежали за Софьей Осиповной три девушки и доложили, что мамушка Кондратьевна плоха, должно, помирать собралась и зовет барыню.

Графиня тотчас явилась и прежде всего пришла в ужас, что в детской светлехонько, несмотря на строгое указание графа Феникса.

— Графинюшка, голубушка… — забормотала Кондратьевна… — Прости меня, окаянную, а я… Я, должно, ума решилась… Глянь поди на него… на… На этого, на младенчика… Глянь…

— Что такое? Что ты?..

— Поди, родная, вглядися. Хорошенько вглядися, что тебе серденько подскажет… Пойдем. И я пойду.

— Упадете, нянюшка! — заявила одна горничная.

— Ни-ни… Ноги очухались… Гляди, графинюшка. Гляди. Ну, что же? Что?..

Графиня между тем страшными глазами вглядывалась в лицо ребенка, освещенное теперь в первый раз из двух окон, за которыми сияло солнце.

— А родинку помнишь, графинюшка. Родинку?.. Говори, помнишь?

Но Софья Осиповна ничего не отвечала, она стояла мертвенно-бледная, с дрожащими посинелыми губами и вдруг сразу, без крику, без единого звука, закачалась и, взмахнув руками над головой, повалилась на руки стоящих кругом нее горничных. Едва-едва успели подхватить они бесчувственную, как труп, барыню.

Графиня, однако, тотчас же пришла в себя и, бросившись снова к постели ребенка, дико, отчаянно закричала на весь дом.

— Это не он! Это не он!..

— Подменил! — произнес кто-то роковое слово.

Софья Осиповна побежала стремглав к своему мужу, но на пороге его комнаты вдруг замерла.

— Нет. Это убьет его… — прошептала она сама себе. — Он не осилит такого… Господи! Что же это? За что наказуешь меня?

И вдруг сразу Софья Осиповна вспомнила и ответила себе мысленно по совести:

«За что? За него… За Алексея… За внука ее мужа. Вот за что!..»

Графиня упала на ближайшее кресло и глухо зарыдала, затыкая себе рот платком, чтобы эти рыданья не достигли до ушей старика мужа.

— Подменил! Подменил!

Это слово повторялось всюду всеми, и весь большой дом заходил ходуном…

Только один граф не знал ничего, а, напротив, ожидал, что возвращенного медиком сына принесут к нему повидаться.

Многие из стариков людей, дворецкий Макар Ильич, многие нахлебники и, наконец, всей дворне ненавистные Норичи — все побывали в детской, всех звала Кондратьевна.

— Идите. Глядите, родимые… — звала она. — Не наваждение ли какое? Может, нам сатана глаза отводит!

Но все единогласно заявляли, поглядев на ребенка, что, хотя «сходствие малое» и есть, «где же» и «как можно». Разве всем известный махонький графчик эдакий «из себя» был.

— Ничего у него графчикова нету в лице, акромя малого подобия в черных глазах. Да и они совсем не такие и куда чернее. Этот скорее на какого тальянца смахивает или на цыганенка.

Когда в детской никого не осталось, кроме одной Кондратьевны, продолжавшей плакать и причитать, в горницу вошел Макар Ильич и, не подходя к кроватке ребенка, проговорил:

— Скажи ты графине своей — поправить худое дело. Может, тогда Господь смилуется и твой графчик разыщется.

— Какое худое дело? — отозвалась мамушка.

— Накликали вы это. Графиня твоя себе накликала! Все в доме так сказывают теперь. Все. Накликали. Расписывали они с Норичами, как умершего якобы графчика у Эмилии Яковлевны подменили другим… Ну вот вам и взаправду такое. Их морока и всякое клевещание ныне правдой обернулось. То было злодейское клевещание, а это вот въяве — сущий подмен младенцев. Поправьте худое дело, и, может быть, Бог над вами смилуется. Да и Алексей-то Григорьевич, то есь старшенький наш графчик, ныне в Питере. Стало, и поправить скорехонько все можно.

Макар Ильич ушел к себе, а Кондратьевна, как бы хватаясь как утопающая за соломинку, пошла разыскивать свою барыню, чтоб сообщить ей рассуждение дворецкого.

Она нашла графиню уже на другой половине дома, в той желтой гостиной, где когда-то принимала она Алексея в первый раз и где он лишился чувств от нравственного удара, нанесенного ему бессердечной женщиной.

Странное дело! Только теперь, выслушав как сквозь сон слова мамушки о рассуждениях дворецкого, Софья Осиповна впервые вдруг заподозрила нечто общее или связь между ее поступком с Алексеем и поступком Калиостро с Гришей.

— Зачем они вместе, одновременно очутились в России! — подумала она.

XXIII

Первая личность, за которой поскакал посланный от графини, была, конечно, ее новая приятельница баронесса д'Имер.

Иоанна явилась тотчас же, и когда бросившаяся к ней навстречу графиня, с новым приливом отчаяния и с рыданьем, объявила ей ужасную весть, то баронесса не устояла на ногах, а затем с ней сделался на секунду как бы легкий обморок.

— Я во всем виновата. Я… Я несчастная! Я посоветовала послать за этим извергом! — заговорила она с отчаяньем и ломая красивые руки, но графине это отчаяние показалось не искренним, а деланным…

— Что же теперь… Что вы думаете. Он уморил моего Гришу и побоялся ответа! И подменил…