Кукловод. Кровь Солнца

— Где ты пропадал столько лет, Рамон? — спросила она, когда он выпустил ее из объятий, в которые схватил, сгреб, ее, тонкую, маленькую, чернокожую женщину. Она. Женщина с огромными глазами и тонкими афрокосичками пополам с дредами, женщина, которая однажды случайно оказалась с ним в одном вагоне метро. С тех пор они не расставались. Так не бывает? Бывает. И совершенно неважно, что порой их встречи происходили раз в несколько лет — на миг, на месяц, на два дня — какая разница? У него было много женщин, как и у нее он был не первым мужчиной. Но оказался последним. Самым последним. А он… О нем мы на сей счет умолчим.

— Я хочу чаю, моя, — сказал он, улыбнувшись. Он так и звал ее. И это не казалось ни нарочитым, ни неловким при построении любого предложения со словом «моя», когда речь шла о ней. Она улыбнулась в ответ — скупо, словно боясь в улыбке растереть что-то, что должно было вылиться, обрушиться на него чуть позже. Мир подождет, жизнь тоже, время… А что — время? Он может попить чаю и уйти года на два, какая разница — сейчас они были. Просто были.

Они пили чай, а потом она взяла его руку и отвела в свою спальню. Ни Рамон, ни она никогда не употребляли омерзительного словосочетания: «заняться любовью». Заниматься можно спортом, а любовью можно только жить. То, что происходило с ними сейчас, не имеет названия, не имеет определения, не имеет смысла и, тем не менее, это одна из самых неприкосновенных в чистоте своей вещей, которые то ли по ошибке, то ли в насмешку, то ли для приманки оказались в этом дурацком мире.

Она была для него той самой, ради которой можно убить. Он убивал в своей жизни, для него это не было чем-то запредельным, но он всегда полагал, что убить ради женщины — глупость. Пока в его жизнь не вошла она. С ней он не думал, кто был у нее до него, а эта мысль всегда, чтобы ни говорили мужчины, мелькает в голове, когда они в постели с любимой женщиной. Посещает она их с разными окрасками, но факт в том, что посещает. А с ней она не приходила ему в голову в эти моменты, в моменты, когда нет слова «нельзя», когда нет мыслей ни о чем другом, кроме этого мига — соприкосновения. Соединения двух человек — редчайшее явление на планете Земля, редчайшее явление в мире, кто посмеет сказать, что каждый раз, оказываясь в постели с женщиной, он был с ней в этот момент? Рамон мог. И она могла.

Увы. Рамон был счастлив и в любви.

— Так где ты был столько лет, Рамон? — повторила она свой вопрос, спустя время.

— А ты не знаешь, ведунья, само собой, ага, — усмехнулся Рамон и откинулся на подушки. Да, его женщина была посвященной ведьмой, как ни банально это прозвучит. Мамбо, вудуисткой. Но он также знал, что ни о какой ворожбе во всем, что касалось их, нет иной магии, чем та, которая превыше любых темных или светлых знаний, любых сил.

— Нет, — просто ответила она. Она знала, что он очень хочет это услышать. Правду. Правда — это то, чем упивался Рамон, правдой, которая шла от нее, правда, которая была для него ею — она никогда не лгала ему. А он ей?

— Гаити. Сомали, еще пара мест, примерно там же, в Африке, а еще, — Рамон закурил, и она внимательно посмотрела на него, внимательно потому, что до сего момента он просто был с ней — с момента звонка в дверь. Глянув на его грудь, она ахнула и прижала ладошки ко рту.

— Значит, ты нашел его, Рамон? Ты нашел Веселый остров?! — На грудных мышцах Рамона, подобно вывешенным флагам, шло тончайшее шрамирование, сложнейший узор, замкнутый в форме двух прямоугольников — справа и слева. Меж собой они были соединены нарочито грубыми, выпуклыми шрамами — крест-накрест, словно тот, кто делал это, рассердился и, подобно недовольному художнику, перечеркнул свой холст. Но шрамы не забегали на узор, они лишь точно касались углов прямоугольников, которые, если внимательно всмотреться и быть художником, отзеркаливали друг друга. Как можно было добиться такой резьбы на коже? Ведь кожа заживает по-разному на разных участках. Так могла бы выглядеть татуировка. Но это были шрамы.