Кукушка

Что говорил ей травник? А Единорог? Что говорил загадочный Высокий, бывший то ли богом, то ли полубогом, то ли вовсе — демоном? Он ведь что-то ей тогда сказал на той заснеженной поляне. Только она не помнила. С ней слишком многое произошло в последнее время, много такого, что стирает память. Но какое-то предназначение Судьбы скребло ей душу, не давало ей ни счастья, ни покоя. Она шла, странствовала, принимала беды и нужду, терпела грубость и насилие, боялась и страдала, но при том никто не гнал её с насиженного места; семена этой беды — благословение или проклятие — она несла в себе, внутри. Избавиться от них было невозможно.

— Я что-то должна сделать... — пробормотала она, глядя на тлеющие угольки костра. — Что-то сделать я должна. Иначе это никогда не кончится...

Михелькин, сидевший по другую сторону костра, встрепенулся и вопросительно взглянул на девушку, но та помахала ему рукой: мол, ничего, привиделось во сне, сиди, — и он успокоился.

Ялка уверилась в одном: ей нужно разыскать травника. Необходимо разыскать, во что бы то ни стало. Чтобы спросить, что тот задумал. Даже если он решил её убить, замучить, сжечь, отдать монахам — она должна его спросить.

Должна. С этой мыслью, подарившей ей какое-то странное успокоение, она снова уснула и спала, покуда чей-то крик опять её не разбудил.

Но это было уже после.

Браслет был чудо как хорош — широкий, увесистый, по всей поверхности украшенный чеканкой и каменьями, да и золото, насколько мог видеть Михелькин при свете факела, было чистым — не герагольд и не электрон[82]. Оно отливало настоящим, жёлтым блеском, без всякой зелени и красноты. К тому ж у этого браслета было ещё одно немаловажное достоинство — он был разъёмным, то есть на шарнире и застёжке.

А значит, его можно было снять, не отбивая у статуи руку.

Ялка и коротышка Карел спали у погасшего костра. Михелькин стоял на страже. Вокруг царили тишина и мрак. Каменную дверь прикрыли, в склепе сделалось тепло. «Капкан» был восстановлен в первозданной чистоте жуткого замысла и занял своё место у порога. Делать было нечего. Чтоб не заснуть, Михелькин связал из прутьев факел и теперь бродил между двумя рядами статуй, подолгу разглядывая их и вздыхая. Рассматривал он в основном украшения — сами изваяния подгорных королей его мало интересовали. Сперва, конечно, ему было странно видеть эти плоские лица, коренастые фигуры, бороды до колен и всё такое прочее, но вскоре он привык. Народец и народец — две руки, две ноги, одна голова... а остальное не суть важно. Высечь можно что угодно, хоть чудовищ, хоть химер. Что он, статуй, что ли, не видал? В ином соборе показистей будут. Другое дело золото.

С первой минуты, как только Михель увидал это великолепие, он сразу задумал прихватить какую-нибудь золотую безделушку или самоцвет. Карел-с-крыши это злонамерение распознал и строго пригрозил, чтоб Михель этого не делал. Он был сердит до безобразия, ругался и размахивал кинжалом; Ялка встала на его сторону, и Михелькин для виду согласился, а про себя решил тайком попробовать и положился на авось. Как только все уснули, Михель принялся за дело, торкнулся туда, сюда — и отступился: украшения сидели на удивление крепко. То ли двараги обладали каким-то секретом обработки камня, то ли украшали статуи уже на месте, то ли знали, как соединять края металла незаметно. Во всяком случае, свои сокровища подгорный народец отдавать за просто так не собирался. Пояса и перевязи, впрочем, были с пряжками, которые вполне можно было расстегнуть, но пояс — вещь заметная: сними — и спутники сей час поднимут крик. Браслет или кольцо — другое дело. У иных браслеты были на запястьях и локтях, по две-три штуки, тонкие и толстые, на всякий вкус и цвет — поди запомни сколько. То же самое и перстни. Можно было попытаться свистнуть парочку-другую, но, как говорилось выше, большинство из них вросло в камень и сниматься не хотело. Наконец Михелькин наткнулся на этот браслет с разъёмом и теперь стоял в молчаливом раздумье: брать или не брать. Факел потрескивал, бросая на суровое каменное лицо оранжевые блики.

* * *