Кукушка

— Редкостная выдержка для живописца. Можете убрать палец. — Травник завязал последний узелок, обрезал нитку с помощью ланцета и поёжился. — Ох, как же всё-таки здесь холодно... Дайте-ка мне взглянуть на ваш рисунок.

Из тупиковой комнатки за кафедрой, где покойников готовили к публичной препарации, показался Рутгер с ворохом тряпья.

— Эй, Лис! — позвал он. — Здесь твои ряса, башмаки и плащ. Нам повезло, что они раздевают жмуриков прямо тут. Одевайся — и ходу отсюда.

Рутгер говорил отрывисто, выплёвывал слова, верхняя губа у него дёргалась, обнажая зубы, будто он хотел кого-то укусить. Вообще, он выглядел зверообразно. При взгляде на этого парня Бенедикту становилось не по себе. Травник тем временем разглядывал свой портрет работы сына Норберта ван Боотса, который тот держал перед ним на вытянутых руках.

— М-да, — сказал он наконец, поглаживая свежий шов. — Я вижу, что и вы, мой юный друг, знавали меня раньше.

— Я... я из Гаммельна, герр Лис, — ответил Бенедикт. — Я видел вас в тот год, когда вы обходили мельницы. И здесь, на площади... позавчера.

— А, тогда понятно. — Травник скомкал простыню, стёр с живота запёкшуюся кровь и натянул рубаху. — Вот что юнкер, сделайте мне одолжение. Сейчас сюда прибегут ваши друзья. Притворитесь, будто вы ничего не видели. Скажите всем, что вы упали в обморок, как ваш друг.

— А если не скажу?

— Как хотите. Только кто же вам поверит?

Возразить на это было нечего. Бенедикт собрался с духом, чтобы задать последний и, может быть, главный вопрос.

— Скажите, господин Лис, вы... колдун?

Тонзура травника как раз показалась из ворота рясы.

— Сказать по правде, я и сам неважно помню, кто я, — ответил он. — Скажем так, мой юный друг: Господь даровал мне дар слова, а слова имеют власть над мёртвым и живым. А колдун я или не колдун — какая разница? В этой жизни каждый должен заниматься своим делом. Вы, наверное, неплохой художник. Не могу о том судить. Но я увидел в вас другое. Вы не боитесь крови, ваши пальцы не дрожали, вам было противно смотреть, как я зашиваю рану, но вы смотрели. Будь моя воля, я сделал бы из вас великолепного хирурга, не чета этому. — И он махнул рукою в сторону лежащего мэтра Лори.

— Вы его знаете?

— Да, я встречал его в Гейдельберге, когда слушал лекции Везалия; он уже тогда был трусом и задавакой. А сейчас, вместо того чтоб выхаживать чумных, быть на стенах, зашивать раны и вынимать пули, он вскрывает трупы перед школярами. Ну ещё бы: это безопасней... до определённой степени.

Бенедикт молча наблюдал, как травник подпоясывает рясу и завязывает башмаки. Слова Жуги вернули его к ощущению войны, осады и ужасной перспективы.

— Я слышал, вы предсказываете будущее, — тихо сказал он. — Что с нами будет? У нас нет еды и почти не осталось вина. Кончается уголь. В южной части города какая-то болезнь. Что нам делать? Надо ждать подмоги? Или лучше сдаться?

— Сдаться? Нет! Нельзя сдаваться — это гибель... Лейден, Lugdunum Batavorum... — Тут Жуга нахмурился. — У меня с собою нету рун, но что-то мне подсказывает, что этому городу уготована славная и очень странная судьба. Всё скоро кончится. Очень скоро.

— Хватит болтать! — перебил их Рутгер. — Сейчас прибегут его дружки и здесь станет жарко.

— Знаю. Боже, как же я окоченел... Сейчас бы горячую ванну. Впрочем, нет: опять кровь потечёт. Пойдём.

— А ты сумеешь выйти!

Лис потёр ладони, подышал на них. Его била дрожь.

— Постараюсь.

Снаружи уже слышались топот и крики. Бенедикт недоумевал, каким путём эти двое собрались уйти: выход был один, в подвальные оконца даже кошка не прошла бы. Когда же Лис и Рутгер двинулись в ту комнату за кафедрой, удивлению его и вовсе не было предела.

— Эй... — позвал он.

Но они, не слушая, вошли и затворили за собою дверь.

Бенедикт оглянулся. За спиной никого не было. Всё так же валялись на полу мэтр Лори и Рем, всё так же возлежал в кресле бесформенной тушей господин Сваненбюрх. Бенедикт постучался в дверь, не получил ответа и приоткрыл её. Там не было ни факела, ни свечки, но всё равно было видно, что комната абсолютно, вызывающе пуста. Как Рутгер отыскал одежду травника, было загадкой, не иначе по запаху. Куда девались сам Рутгер с травником — и вовсе было тайной за семью печатями.

Голоса и топот ног раздавались уже совсем рядом. Бенедикт захлопнул дверь, посмотрел на выбитую в камне надпись над нею: «Hie locus est, ubi mors gaudet succurrere vitae»[104]  и взбудораженно хихикнул.

— А я ещё завидовал Рембрандту... — пробормотал он. — Нет, но чёрт подери... Такая история! Такая история... и нельзя никому рассказать!

* * *