Кукушка

— Тихо, не шуми. Дай руку, помоги нам влезть...

— Кто там ещё?

— Да девчонка! Увязалась, понимаешь...

— Я не увязалась, мне надо! — пискнула Октавия, увидела девушку и запоздало прибавила: — Ой! Здравствуйте...

Ялка протянула руку, и они полезли внутрь. Солдаты, обделив вниманием повозку, все как один пялились на возвышение, где палач зачитывал приговор. До слуха девушки доносились обрывки фраз: «...означенные гёзы и еретики...», «...лазутчика мятежников...» «...самовольное присвоение...». Травник внимал молча, оставаясь неподвижным. Волосы вокруг его тонзуры взъерошились и торчали во все стороны — у него не было возможности даже поднять руку. Ялка видела, что теперь он смотрит на них, и только на них троих, не отрывая взгляда от повозки. Издалека было не различить выражения его лица. Несмотря на все усилия музыкантов, им всё равно не разрешили подкатить фургон поближе к костру — искры могли подпалить парусиновый верх. И так пришлось распрячь и увести лошадей — те испугались бы огня. Маркитантка за спиной девушки крестилась и тихо шептала молитву.

— Девочка, — непослушными губами произнесла Ялка, не глядя на Октавию, — зачем ты пришла сюда? Здесь не место детям...

— Я... — Октавия запнулась, но нашла в себе мужество продолжить: — Мне велели.

— Кто велел? Этот ваш кукольник?

— Нет, не он.

— А кто?

— Я... не скажу. Потом скажу!

К дровам поднесли факел. Палач обошёл вокруг костра и поджёг дрова с трёх сторон — во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. Толпа возбуждённо загомонила и подалась вперёд, все вокруг подпрыгивали и становились на цыпочки. Огня пока видно не было. Белёсый дым пополз в сторону фургона, все начали кашлять, ругаться и вытирать глаза. Ребёнок у Ялки во чреве вдруг толкнул её, и она ухватилась за фургонные дуги. Порез открылся, руку снова начало саднить, на серых досках фургона замаячили тёмные кляксы.

— Отвернись, — потребовала Ялка, ощущая дурноту.

Октавия не отвернулась и не ответила, продолжая смотреть на разгорающийся костёр аутодафе с каким-то странным, недетским упрямством, морщась и оттопырив нижнюю губу, будто выполняла неприятную, но в высшей степени необходимую работу. Носик её подрагивал, она, казалось, вот-вот разревётся, но в глазах читалось что угодно: отвращение, страх — только не любопытство. В этом маленьком человечке будто был железный стержень. «Да что ж это! подумала Ялка. — Если это дитя способно выдержать подобный ужас, стало быть, и я должна... Должна... Господи! А что я должна? Что мне нужно делать? Господи, придай мне сил!»

Она беспомощно огляделась, и в этот миг воздух сотряс ужасный, страшный крик — вопль человека, которого сжигают заживо. Октавия ахнула, закрыла лицо ладонями, отвернулась и спрятала голову в Ялкиных юбках, но через миг-другой обернулась и снова стала глядеть на костёр. По щекам её текли слёзы. У Ялки всё плыло перед глазами. Она почувствовала, как Фриц толкает её в бок, повернулась и увидела, как он что-то говорит, но не расслышала ни звука — между ними словно опустилась прозрачная стена. Во Вселенной не осталось ничего, кроме этого немыслимого крика травника, он словно выключил всё остальное. Мальчишка что-то кричал ей, потом задержал свой взгляд на её раненой руке и вдруг, словно по какому-то наитию, выхватил из-за пазухи свой стилет. Ялка равнодушно подумала, что он, наверно, хочет ударить её, и испугалась, но только на миг, и то — за своё нерождённое дитя. Но Фриц полоснул себя по ладони и выставил руку вперёд жестом, которым издалека гасил свечу. «Кристиан! — прочитала она у него по губам. — Кристиан!»

Камни на его браслете бешено пылали красным. Или это были отсветы костра?..