Культурный дневник 16.01.2014- 18.06.2013

Я снова хочу вернуться к той мысли, что определенная часть поэтической практики Гингера связана с художественным экспериментом, хотя здесь, возможно, стоило бы развеять заблуждение, особенно проявившееся в начале 90-х годов, когда началось активное увлечение новым и неизвестным материалом – русской зарубежной поэзией. Многие вещи тогда допридумывались, гиперболизировались, не опирались порой на документальные факты и свидетельства. Гингер рисовался как поэт-заумник, на которого повлияли дадаистические, сюрреалистические течения во французской поэзии. Понятно, что Гингер прекрасно владел французским языком, все это читал, многое в себя впитывал. На него повлиял и Аполлинер, и французский сюрреализм – все это так. Но Гингер все-таки оставался на почве классической русской поэзии, опирался на твердь классического русского стиха. Это важно осознавать. И все, что я перед этим сказал о его лирической маске, которую он на себя натягивал и исподволь добивался видимой архаизации, или – другая крайность – примитивизации стиха, становилось средством, приемом, еще более контрастней подчеркивающим следование традиционным образцам. И даже более того – преклонение перед ними. Иногда этот эксперимент заводил его слишком далеко, как в упомянутых вами листовках Шаршуна, которые вызывали скандалы. Мне кажется, эпатаж, экстравагантность здесь были нарочитыми, сознательными. Гингер шел на это, понимая, что он делает, как и для чего он это делает. Приведу только одну параллель, чтобы быть правильно понятым. Мария Вега вспоминала, что на праздновании столетнего юбилея со дня гибели Пушкина в 1937 году в зал, где проходил вечер, посвященный Пушкину, вошел Гингер вместе со своей супругой Анной Присмановой: она была одета под Наталью Гончарову, а он под Александра Пушкина, с баками, со всеми аксессуарами той эпохи. По залу пробежал смешок, но Гингер был невозмутим, как и Присманова. Они не просто играли какие-то роли, это не был костюмированный карнавал, для них это было естественным продолжением их отношения к жизни в поэзии. Вообще самое, может быть, важное и интересное в Гингере (равно, кстати, как и в Присмановой) – это органичное существование в стихе как в жизненной стихии и, наоборот, отношение к жизненному поведению как к поэтическому акту. Этим, на мой взгляд, и проверяется подлинность литературы, фальшивит или не фальшивит автор, живет он этим ритмом, этой рифмой, этим стихом, этими образами, этим дыханием, или все это наносное, придуманное, измышленное, театральное, головное. У Гингера поэтическое дыхание было органичное, чувственное, сформировавшееся где-то глубоко внутри.

– Думаю, здесь будет к месту цитата из Эммануила Райса, что главная тема Гингера – это "радость жизни и ужас перед смертью наперекор общепринятому лицемерию, твердящему о равнодушии к жизни и ее благам и готовностью к страданиям и смерти". Согласитесь?