Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Все эти разговоры — от недостатка опыта и переизбытка социального цинизма, подобная симптоматика сейчас наблюдается практически у всех — независимо от возраста и статуса.

А я вот обнаружил кое-что совсем противоположное — именно у нас, и не далее, чем год назад.

Времена, кстати, не изменились — тут я согласен с противной мамашей из фильма «Москва слезам не верит». Поменялись люди, и я совершенно четко помню, когда это произошло. Конец 1992-го и начало 1993-го, ничуть не раньше и никак не позже.

Я заехал тогда поздравить с Рождеством Игоря — когда-то он был моим тренером, а потом стал собеседником, хотя больше всего нам нравилось вместе молчать, выпивая. Иногда сами собой возникали общие темы — политика и гастрономия, медленно, как листья в сентябрьские будни, падали наши реплики. За столом, подобно слайдам, мелькали виртуальные третьи. Кто на сборах в олимпийской, кого сломали «на России» в полуфинале, кто отслужил, кто, получив погоны, только распределился, кто сидит, кто сам тренирует, кто ушел в буддисты, а кто — в монахи (тут пропорция всегда почему-то выходила равной).

Игорь имел и фамилию, и отчество — «Николаич», но все знали его по имени, а еще больше — как Игорька. В прежней жизни он был майором ДШБ (десантно-штурмовая бригада) и мастером спорта. Был везде, где тайно воевала страна, и Афган считал лишь эпизодом, а Вьетнама не застал по возрасту.

Тогда, на Рождество 93-го, я обнаружил квартиру Игоря и самого Игоря в ремонте. Бригада была отпущена по случаю праздника (но не праздников), однако ее присутствие ощущалось — спецовки в прихожей, под ними — битые кроссовки в шпаклевке, торчащие из стен хвосты проводки, густые ремонтные запахи и — сварливое недоумение Игоря:

— Я им говорю: мебель мне нужна «под Людовика»… Видел у одного — ничего, хорошо. А они мне: какого Людовика, их штук восемнадцать было, пока на гильотине не казнили. Историки, бля. Сказал им, сами должны знать, а я уж тут решу, тот Людовик или не тот и кому из вас гильотину делать… Нет, говорят — давай денег, поедем в Москву за журналами, пальцем ткнешь. Ну а так нормальные ребята, молодые, и тебя, сказали, знают.

Феномен ремонтной бригады обескураживал. Тогда жилища ремонтировали сами отцы семейств — квартиросъемщики, годами готовясь и пошагово доставая обои — побелку — краску — клей.

«У нас бардак, но не обращайте внимания, можно в обуви, мы тут с ремонтом затеялись, никак не начнем».

«Да вот, не пугайтесь, ремонт у нас, планировали в месячишку обернуться, а целый уже год, всё никак не разгребемся».

«А, проходите и не смущайтсь, у нас ремонт только недавно закончился».

«Людовик», неизвестный порядковым номером, решительно убедил меня, что Игорек взял — и сделался богатым.

— Машину хочу брать. «Мерседес» предлагают, не новый, но Германия, ребята из группы войск гоняют. Отказался — что я, браток или барыга? Возьму «Волгу», тридцать первую, и комфортно, и люди уважать будут, — объяснял Игорь на кухне, пока ремонтом не тронутой, сидя в кресле в футболке и трико и разливая по стопкам «Распутин».

— А то тебя не уважают…

— Это да. Но тут, Лёшка, другое — положение уже требует. Пора приходить в соответствие.

Богатство конца 92-го и начала 93-го было другим — не столько легким и внезапным, сколько лишенным функционала. Чистая идея. Поэтому потолочная лепнина, мебель «под Людовика» и японская вертушка (на колонках — россыпь неряшливых конвертов — винил, «Мелодия», но сверху фирменный Burn, 1974, Deep Purple) в хрущевской двушке — это был разумный вариант. И неправ будет тот, кто здесь разглядит жлобские черты в золотой душе Игорька.

Летом того же года на дачу общего знакомого он приехал на новой тридцать первой «Волге» с женой Мариной. Игорек явно завершил ремонт, и не только в квартире. Белый костюм, не химическим поролоновым блеском, но ровным светом подлинности отливавший на солнце, тонко поблескивающие, самые светлые из темных очки; он постройнел и стал много моложе, хотя всегда казался человеком без возраста, застывшим в своих ранних сороковых.

Игорь и раньше менял внешность в странной зависимости от трудов тренера-универсала. Готовя «на область» борцов-вольников («Ну и что. Конечно, пердят. Бывает, и обсираются», — успокаивал он наших тяжеловесов), распускал живот, рукой в кармане энергично теребил промежность, выставлял голову седым ежом вперед. Когда немного разрешили, точней, перестали запрещать карате и он набрал группу, в морщинках его лица появилось что-то шаолиньское — чужое и древнее.

Но сейчас было ясно: Игорек не поменял вид единоборств, а ушел с ковра победителем. Может, не навсегда. Но надолго. Утвердительно ответил на давний вопрос — есть ли хорошая жизнь после.

Не узнать было и Марину: верней, раньше никому и не приходило в голову ее узнавать. Она стала яркой блондинкой и человеком, как бы от Игорька отдельным, хотя держались они дружными детьми, за руки.

Мы встречались и после, много, но запомнил их я именно такими, молодыми и летними — по аккуратной дорожке садоводства идут, улыбаясь, как живые продолжения света.