Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

Здесь я вынужден продолжить темой для меня трудной и в общем несвойственной — моралью. Выставлять баллы за поведение — явно не мой профиль, для этого занятия нужно иметь либо схожий с персонажами опыт, либо харизму и отвагу бытового пророка. Ну и определенную, пусть и декларативную, девственность во всех делах этих скорбных. А лучше всё вместе. Решаюсь на такой поворот я только в случае необходимости. В беседах об «олигархической литературе» она переходит в неизбежность.

* * *

Проницательный критик Виктор Топоров в посвященной «Большой пайке» статье «Гибель богов, или Золото матушки Волги» пытается разобраться в мотивациях Дубова-писателя.

«Отбросим мотивы заведомо невероятные: ради гонорара, из желания укрепить свою репутацию в деловых кругах или, напротив, из мазохистского стремления ее разрушить; отбросим мотивы мести и славы — не так на этом уровне мстят и не писательской славы ищут. Хотя зуд писательства как побочный фактор отбрасывать все же не стоит. (…)

Единственным правдоподобным мотивом написания „Большой пайки“ является стремление объясниться с миром, причем в первом лице множественного числа: вот мы какие! Здесь мы стоим, и не могем иначе! Объясниться, по возможности оправдаться (ничего, однако же — но тоже только по возможности, — не приукрашивая и не пропуская), но заодно и возвыситься в наших глазах (а уж в собственных — и подавно)».

Виктор Леонидович, на мой взгляд, справедлив несколько абстрактно — в последнем пассаже и в полемическом задоре теряя твердое дно романного текста. Чего-чего, а грубого самодовольства победителей у Дубова явно не просматривается, он меньше всего напоминает счастливого сверхчеловека — отнюдь не ницшеанское упоение, но экклезиастова горечь преобладает в его интонации. Он прекрасно понимает, что моральные претензии по адресу его героев вполне имеют место быть. Потому, уже в «Меньшем зле», охотно вступает в перекличку с рецензией Топорова.

«Непонятно другое: почему надо для этого (оптимизации окружающего мира. — А. К.) всем скопом воровать, спекулировать, „прихватизировать“, разрабатывать мошеннические схемы уклонения от уплаты налогов и так далее. (Потом, со всей неизбежностью, придется и убивать, но дело даже не в этом.) Мне, читателю, пытаются втолковать, что наживаться на мне не просто в порядке вещей (я и сам знаю, что это в порядке вещей), не просто интересно (я догадываюсь, что это может быть интересно), но и хорошо! Хорошо-то оно хорошо, вот только для кого? Для тех, кто на мне наживается — и только для них. Почему меня должны волновать судьбы участников этой пораженной групповым хищническим эгоизмом компании? Почему я должен им сопереживать? Почему я должен ими восхищаться? Почему, наконец, я должен их прощать?»

Это Топоров. Отметим, кстати, что сопереживание, восхищение, прощение, пробуждение чувств добрых — естественная задача литературы, а книги Дубова — литература настоящая. Поэтому Виктор Леонидович досадует на автора, но больше на себя — все-таки сопереживает, прощает и т. д.

А вот уже «Меньшее зло» — та самая знаменитая сцена финального разговора Платона с новым президентом, бывшим сотрудником: