Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве

«Каторжная литература существует несколько веков. Даже в молодой российской словесности эта тема представлена грандиозными образцами. Начиная с „Мертвого дома“ и кончая „ГУЛАГом“. Плюс — Чехов, Шаламов, Синявский.

Наряду с „каторжной“ имеется „полицейская“ литература. (…)

Есть два нравственных прейскуранта. Две шкалы идейных представлений.

По одной — каторжник является фигурой страдающей, трагической, заслуживающей жалости и восхищения. Охранник — соответственно — монстр, злодей, воплощение жестокости и насилия.

По второй — каторжник является чудовищем, исчадием ада. А полицейский, следовательно, — героем, моралистом, яркой творческой личностью.

Став надзирателем, я был готов увидеть в заключенном — жертву. А в себе — карателя и душегуба.

То есть я склонялся к первой, более гуманной шкале. Более характерной для воспитавшей меня русской литературы. (…)

Через неделю с этими фантазиями было покончено. Первая шкала оказалась совершенно фальшивой. Вторая — тем более. (…)

Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между заключенными и надзирателями».

Довлатовская схема, разумеется, условна.

Достоевский и тем паче Шаламов ужас каторги вполне распространяли и на ее население. У Солженицына исследовательские амбиции и политические задачи как-то мимо основного замысла украшены блестками комизма и абсурда, рассыпанными в «Архипелаге» там и сям. Чехов, отстаивая в своей беспафосной манере гуманистическую модель «милости к падшим», совершенно насчет «падших» не обольщался.

Другое дело, что выраженная просто и ясно мысль Довлатова сделалась совершенно бесспорной в нынешнюю эпоху. Действительно, между людьми тюрьмы и воли разница перестала быть статусной, а сделалась чисто бытовой. Различия, в том числе «режимные», между лагерем и остальным пространством страны стираются все заметнее. Продвинутая публика по обе стороны решетки читает одни и те же книжки (Алексей Козлов в «Бутырка блоге» упоминает «ЖД» Дмитрия Быкова), простой народ смотрит одни и те же новости и милицейские сериалы. И легкость перехода из одного состояния в другое — небывалая и поразительная.

«Сейчас модно отсидеть в тюрьме», — говорит жена герою Андрея Рубанова. Практически гламур.

Действительно, отсидевший писатель — еще не правило, но уже не исключение.

Помню, в 90-е одного моего приятеля-поэта упекла на сутки супруга. Тут же был издан его первый сборник, о чем раньше и не мечталось. По скором выходе, ничуть не комплексуя, он опубликовал в «Известиях» очерк «Один день Евгения Александровича».

Сегодня такой пиар в принципе невозможен.

Зато Лев Толстой (который, как известно, по-писательски сожалел в старости, что не довелось оказаться в тюрьме) проект реализовал бы легко, не прибегая даже к правонарушению. А поскольку граф был человеком состоятельным, тюрьма приняла бы его с восторгом и благодарностью.

Здесь мы подходим к главному, ненадолго оставив писателей: у сегодняшней пенитенциарной системы есть безусловный приоритет и привилегированное сословие — бизнесмены.

Собственно, феномен запрограммирован. В самой экзистенциальной русской поговорке «от сумы и от тюрьмы не зарекайся» нищенство как раз параллельно неволе, а вот богатство и тюрьма в какой-то момент имеют шанс встретиться. Это в Царство Небесное богатому попасть трудно. В местах заключения, в аду — всё наоборот: здесь не игольное ушко, но тысячи железных, крашенных серо-зеленым ворот гостеприимно распахиваются.

Для актуализации процесса нужна была политическая воля — а с нею у нас теперь, как говорит один из персонажей «Меньшего зла» — все в порядке.