Культурология и глобальные вызовы современности

Военные походы 1813–1814 годов приоткрыли русской молодежи культурную и философскую сторону европейской жизни. Непосредственное соприкосновение с другой мировоззренческой доктриной указало на некоторое превосходство русской цивилизации. Это привело в России, с одной стороны, к появлению либерального политического движения декабристов, но с другой стороны, к возникновению сильного интеллектуального движения на почве увлечения германской метафизикой. Особую остроту в этих проблемах обрел вопрос самобытности и своеобразия русской культуры – как особого типа цивилизации.

Это способствовало подъему интереса к древнерусскому искусству, возникшему в 20-х годах. Будучи мировоззренческой проблемой, эта тенденция вступила в непреодолимые противоречия с господствующей идеологией. В статье «О состоянии художеств в России», вышедшей в 1826 году, автор не двусмысленно всем напоминал о их культурной недоразвитости, о том, что у славян художеств не было, «художества водворены в России Петром великим. С этих пор начинается их [художеств] бытие в нашем отечестве». [232] Таким образом, вопрос о самобытности искусства оказался в рамках идеологической парадигмы, что значительно замедлило процесс исследования на всю последующую историю.

Вопросы о судьбе и месте России в мировой истории и понимании основ русской культуры были поставлены крупнейшими фигурами эпохи, Пушкиным и Чаадаевым. Несомненно, талантливый мыслитель Чаадаев высказал мысль о том, будто Россия не знала ни истории, ни преданий и не имела ни корней, ни даже кладбищ, напоминающих о ее былом величии. Общественная реакция последовала мгновенно. Чтобы быть до такой степени близоруким и несправедливым, достаточно было знать только историю светских «салонов», – под свежим впечатлением чаадаевской статьи ревностно заметил Хомяков. [233] «Сделавшись «метафизическим нарциссом», – пишет Г. В. Скотникова, Чаадаев оказался не способным духовно вместить в себе Россию». [234]

В противостоянии сухому интеллектуализму, рассматривающему историю холодным умом, противостоял истинный гений русского слова А. С. Пушкин с характерным для него «социальным мистицизмом» мировоззренческих установок. Его историческое видение, основанное на редкой интуиции историзма, открывало современнику глубокие корни национальной культуры. Его мысль, редко цитируемые в науке, могла предопределить концепцию исследования, но не нашла в то время своего понимания. Русскую культуру он видел в самобытном духовном облике, подчеркивая, что «нравы Византии никогда не были нравами Киева» и «…наша история требует иной мысли и иной формулы», [235] нежели классицистическая модель культуры. В противовес римско-католической традиции, где монополия латинской письменности полагала серьезные преграды просвещению, в Древней Руси влияние славянской грамоты было очень благотворно. «Мы обязаны монахам нашей историею, следовательно, и просвещению». [236] Фундаментальным основанием новой методологии эта гипотеза не стала, а Пушкину, как и полагается поэту-пророку, «не нашлось места в своем отечестве».

После продолжительного государственного «европейничания» (И. Киреевский), наступила острая необходимость в свой философии, рожденной в недрах родной актуальности и народной жизни.

Такой философией, стали труды А. С. Хомякова и И. В. Киреевского, сумевших объединить философию и аскетику.

В научных поисках славянофилов и западников, хотя во многом и противоречивых, была рождена философия культуры и историософия, и было положено начало научного исследования русской культуры. «Любомудры» обладали редкой для науки одаренностью, которая выразилась в особой «интуиции русской духовной сущности». К сожалению, сегодня можно констатировать, что судьбу их методологических открытий ждала та же судьба, что и поэта-пророка Пушкина.

По причине двухсотлетнего «западноевропейского культурного пленения» русской интеллигенции, их идеи не встретили широкого признания. В моде были другие ценности. Популярным публицистом был революционный демократ Белинский. Он высокомерно считал славянофилов способными только «есть редьку, пить квас и писать доносы». Несмотря на пренебрежительное отношение к своей культуре, господствующей в просвещенном обществе со времен «великого реформатора», вопрос о самобытности русской культуры был отчетливо поставлен.

В результате в русской культуре обнаружили византийское влияние. Многовековой византийско-русский культурный диалог, рассматривавшийся до этого как негативное явление эволюции культуры, теперь был представлен ее важнейшей составляющей. Вектор внимания на какое-то время, сместился в ее сторону, к тому центру Вселенной, где возсидал и сам «вселенский учитель», и «всесветлый педагог» – Константинополь, у ног которого сидели поучающиеся», заметил С. С. Аверинцев. [237] Связь с Византией стала рассматриваться как великая благость, о приобщении к которой в свое время мечтали как в Скандинавии, так и в неприступных замках Запада.