Купание в пруду под дождем

В таком свете рассказ получается радикальный и несколько тревожащий: «Пока человек был кроток, что бы с ним ни происходило и как бы сурово с ним ни обходились, он все равно оставался кротким, и, в конце концов, это оказался правильный путь в жизни, потому что этого человека допустили к любви Божьей».

Он тревожит, однако не лишен смысла как возможное решение вечной дилеммы – дилеммы, как обходиться со злом в мире: не позволять ему вмешиваться в вашу любовь.

Беда с таким прочтением в том, что мерзавцам дозволено быть мерзавцами. Алешиному отцу, например. Алешино непротивление позволяет отцу обращаться с сыном как с вьючным животным. Не лучше ли было б для Алеши отстоять себя? Не лучше ли было б это и для его отца? Можно ли было б расценивать это как жест сострадания со стороны Алеши – жест, посредством которого пали бы у его отца шоры с глаз? («Ой, мой сын – человек, и он заслуживает моего уважения. Я б никогда до этого не додумался, если б он не одернул меня. Отныне стану жить иначе».) Конечно, воздействие могло бы оказаться другим, однако если Толстой желает, чтоб мы понимали Алешу как сверхзвезду самозабвенной любви, тогда Алеше следовало б хотя бы попытаться поставить отца на место: упустив это, Алеша, как нам кажется, совершил осечку в любви.

Осечку в любви Алеша совершает, с моей точки зрения, позволяя Устинье беззащитно стоять за той дверью, а затем своею кроткой уступчивостью обрекая ее на жизнь без него – без человека, которого она, судя по всему, любит. И он оставляет ее, безутешную, в конце, предлагая ей при смерти лишь неискренние банальности.

Алеша затем принимает вечный совет сильных бессильным: терпи, выше нос. Не парься, будь счастлив.

И Толстой вроде как одобряет такой подход.

Итак, «Алеша восхитительно не противится» – прочтение для современного читателя довольно-таки противное.

Возможно, Толстой писал этот рассказ, вкладывая в него один смысл («Славься, Алеша, смиренный святой!»), а мы теперь вкладываем в него нечто другое («Жаль, Алеша, чрезмерно пассивная жертва»), поскольку через все эти годы после того, как рассказ был написан, мы стали чутче к страданиям бедствующих и менее восприимчивыми к духовным традициям, требующим от страдающих страдать молча?

Ну, может, и так, но то, что, по мнению моего друга, писателя Михаила Иосселя [95], финал «Славься, Алеша» нам несколько неудобен, вероятно, было задумано самим Толстым; он намеревался удивить / возмутить / расстроить читателя-мирянина, заставить его увидеть, до чего общественно обусловленно, рефлекторно и по сути своей недейственно мы реагируем на мучителя (то есть даем отпор) – иначе говоря, он задумывал такой финал как провокацию.

Дать отпор – то, как мы, люди, всегда отвечаем на действия тех, кого считаем врагами. Поступать иначе считается слабостью.

Но чем оно для нас оборачивалось?

Немногие великие сердца призывали действовать иначе. Толстой, возможно, говорит, что Алеша такой вот (редкий духовный) человек.

Не серьезен ли был Иисус в словах своих: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»? [96] Не с полным ли намерением утверждал Ганди: «Прощение – признак сильного»? [97] Разве шутил Будда, говоря: «Ибо никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она. Вот извечная дхамма»?  [98]

Что ж, меня удалось спровоцировать, однако не удовлетворить.

Если Толстой действительно хочет, чтобы я принял Алешу как нравственный образец для подражания, то персонажа своего он сотворил паршиво. То есть позицию бездеятельного сопротивления – или непротивления, – какую занимает Алеша, он занимает чересчур охотно, слишком уж сразу и относительно слишком уж банального предмета: запросто мог бы постоять за себя перед отцом и остаться при этом в пределах христианских принципов. Христос, обнаружив менял в храме, не ушел кротко прочь, преисполненный любви. Он, преисполненный любви, опрокинул столы, разметал деньги. А позднее, установив высочайший принцип безусловной любви, сказал о своих убийцах, погибая: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают» [99]. Он не сказал: «Все в порядке, все хорошо, никто меня не обижал». Чтобы простить их, Христос должен был понимать и признавать, что его убивают. Алеша вроде бы даже теперь не понимает, что с ним обошлись как-то неправильно. Может, он искренне не заметил? Но я помню, как он расплакался. Ту несправедливость он, бесспорно, заметил. И его неспособность признать это кажется скорее уверткой, нежели святостью. Алеша представляется не нравственной аватарой, а кем-то неспособным отстаивать свои интересы – подавленным или, быть может, юродивым.