Купание в пруду под дождем

В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын писал: «Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать — тридцать — сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами [здесь он приводит длинный кошмарный список других пыток в сталинских лагерях, я вас от этого чтения избавлю], ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом»[105].

Итак, художественных сокровищ того периода не хватило, чтобы отвратить беду, и, полагаю, в той или иной мере они, возможно (вообще-то наверняка), даже ухудшили положение. Не смягчились ли читающие классы к большевикам? Не возник ли порыв к переменам, приведший к чрезмерно судорожной революции? Не буржуазией ли и не для нее ли создавалось все это превосходное искусство, неизменно подпитывавшее и покрывавшее беззакония царизма, и не потому ли сталинисты столь люто ополчились на гуманистические ценности?

Все подобные вопросы — за пределами моих компетенций (даже задаваясь ими, я слегка занервничал).

Я ставлю их только для того, чтобы сказать: что бы художественная проза ни творила с нами или для нас, тут все не так-то просто.

Можно рассуждать об историях так, словно они эдакое спасение наше, ключ к любой задаче; мы «живем по ним» и все такое. И до некоторой степени, как вы сами поняли по этой книге, я с этим согласен. Однако верю я, особенно с возрастом, в то, что свои ожидания лучше придерживать. Возможности художественной прозы не стоит ни переоценивать, ни восхвалять не по делу. Более того, не следует вообще настаивать на том, чтобы проза вообще что-то там творила. Критик Дейв Хики писал: если мыслить, будто искусство что-то должно, это способно подтолкнуть реакционные общественные круги к заявлениям, будто искусство что-то обязано, а следом затыкать рот художникам, чьи работы не соответствуют. Иначе говоря, когда б ни влезали мы на табуретку, чтобы воспеть художественную прозу и объяснить, до чего она полезна всем и каждому, мы на самом-то деле ограничиваем ее свободу быть… какой бы там она ни желала быть (извращенной, противоречивой, легкомысленной, отталкивающей, бесполезной, слишком трудной для почти любого понимания и так далее).

И давайте будем еще честнее: те из нас, кто читает и пишет, берется за эти занятия из любви к ним, а также потому, что благодаря им мы чувствуем себя еще живее и, скорее всего, не бросили бы их, даже если б удалось доказать, что воздействия от них ноль, а уж я-то, по-моему, продолжил бы и если можно было б доказать, что их воздействие отрицательно. (Я однажды получил электронное письмо от некого человека, он (неверно) прочел один мой рассказ и, отталкиваясь от него, до срока сдал свою пожилую мать в дом престарелых. Спасибо тебе, литература! Тем не менее наутро я вновь сел писать.)

И все же я часто ловлю себя на том, что измышляю доводы в пользу благотворного воздействия художественного вымысла, пытаясь, по сути, оправдать работу, какой занимаюсь все эти годы.

Итак, стараясь оставаться предельно честными, двинемся вперед и спросим себя: что же в самом деле творит художественная проза?

Этот вопрос мы задавали непрестанно, наблюдая, как наш ум читает рассказы, приведенные в этой книге. Мы сравнивали состояние ума до чтения и после. И вот это-то проза и творит: она порождает постепенные перемены в состоянии ума. Вот и все. Но так оно и есть. Перемены эти невелики, но они настоящие.

А это не пустяк.

Это не всё на свете — но и не пустяк.

Завершаем

Надеюсь, наша прогулка по русским рассказам в этой книге вам понравилась так же, как и мне, — или хотя бы вполовину так же, что все равно очень здорово, если учесть, до чего она понравилась мне.

Несколько заключительных соображений.

Наставничество в искусстве, по моему опыту, в своем лучшем изводе представляет собой что-то вот такое: наставник напористо предлагает свое воззрение, словно оно единственное и целиком верное. Ученик делает вид, будто с этим воззрением соглашается: принимает наставника на веру (примеряет его эстетические принципы на себя, подчиняется его подходу), чтобы прикинуть, не найдется ли что путное. Когда наставничество завершается (сейчас), ученик отрясает его с себя, отрекается от воззрений наставника — они все равно уже кажутся одеждами не по мерке, — и возвращается к своему способу мыслить. Но, быть может, попутно берет себе кое-что. Это кое-что ученик знал исходно, а учитель просто напомнил.