Купец и русалка

– Елена Антоновна, – так же сухо, не глядя на неё, сказал он. – Видите, какие обстоятельства? Я дочь потерял. – Он скрипнул зубами. – Просить у вас извинения за то, что произошло между нами, я не буду. Вы видели: был не в себе. Вкололи в меня, дураки… Что было, то было. А вы ни при чем. Вы очень хорошая барышня.

Она хотела что-то сказать, возразить ему и не смогла. Зажала ладонью трясущийся рот.

– Вам нужны деньги, – быстро добавил он. – Возьмите. Вот, вот. Ведь я ваш должник, – вынул бумажник, вытащил толстую пачку денег, положил ей на колени и сразу отдернул руку, словно боялся испачкаться. – Будут еще нужны, напишите, я сразу же вышлю по адресу. Еще что? – Он сморщился снова. – Вы можете жить здесь пока. А как её похороню… Не знаю, что сделаю с этой квартирой. Возможно, что сдам и уеду куда-нибудь. Вот, кажется, всё.

Она зарыдала. Вскочила. Схватила его за рукав. Он высвободился и отошел к двери.

– Ну, что вы? – спросил он. – Какая вы, право… Ведь это же я потерял дочь, не вы. – Лицо стало злым и закрытым. – Позвольте пройти мне, Елена Антоновна.

Дверь хлопнула. Катя внесла самовар.

– А чаю-то как же? Ведь чаю просили…

В своей комнате Елена Антоновна сняла платье и, оставшись в одной тонкой рубашке, сразу легла, укуталась в русский народный платок. Опять же, остался еще со Швейцарии, там в них щеголяли все народоволки. Она чувствовала, что выхода нет никакого и нужно как можно скорее умереть. Но как умереть? А эта болезнь, дифтерит или как её? Она ведь заразна? Вот если бы ей повезло заразиться! Елена Антоновна представила, как Григорий Сергеич возвращается домой и Катя докладывает ему, что гувернантка заболела. Он входит, видит её раздувшуюся, как это было у Таты, шею, красное потное лицо, чувствует её гнилое дыхание… Да всё, что угодно, но только не это! А как же тогда? Она вспомнила, что один товарищ, с которым все и всегда горячо спорили, повесился в Цюрихе, оставив глупую, самодовольную записку. Но повесился, дурак, не до конца, спасли. Нет, тоже не выход. К тому же уродливо. А нужно придумать, как сразу исчезнуть. Чтобы ничего не осталось: ни капельки, ни волосинки. И вдруг её как осенило: огонь! Он сразу обнимет её, всю обнимет, и кончится жизнь. Елене Антоновне стало смешно. Вот вам и свобода! Жила-была Лялечка и вдруг сгорела. Всхлипывая и смеясь, Елена Антоновна скинула платок в розовых и красных цветах по чёрному полю, сняла панталоны, подвязки. На кружеве панталон, на подвязках был терпкий и сладостный запах любви. Она их прижала к лицу на секунду и поцеловала, взволнованно, нежно. Потом, как была, без чулок, без рубашки, скользнула в столовую. Вот она, лампа. Полна керосина. Плеснула немного на руку. Подумала. Плеснула еще. И еще. Жуткий запах. А ну, как кухарка и Катя не спят? Хотя что им делать еще? Спят как мертвые. И всё-таки лучше бы выйти на улицу. Она взяла спички и вышла на улицу. Темно, неприютно. И небо так близко. А там, в небесах, вся семья: мать, отец. И Вася. Все там.

– Простите меня, – прошептала она.

Последний раз она просила прощения только в детстве, давным-давно. Кажется, это было под Новый год. Да, под Новый год, потому что в зале стояла, переливаясь, большая наряженная елка и пахло хвоей. Под ёлкой лежали подарки для всех детей. Десятилетняя Лялечка развернула один из подарков, самый большой, и спрятала в своей комнате. Она вспомнила, как горячо пылали свечи на ёлке, когда мама втащила её обратно в залу и велела ей объяснить, зачем она это сделала, испортила праздник. Тогда она долго просила прощения. И обе они с мамой плакали. Елена Антоновна так живо вспомнила запах хвои, блеск и дрожь свечей, теплые мамины руки на своём лице – мама отирала её слезы и успокаивала её. Как было хорошо. Как всё хорошо было, как замечательно, пока не пошли эти несчастья, не согнулся отец, не притихла мама и дома – особенно по вечерам – казалось, стучит чье-то сердце. Стучит и стучит. И было тревожно и страшно от этого.

Елена Антоновна плеснула керосином себе на грудь, потом на волосы. Подняла глаза к небу. Ей захотелось, чтобы родные видели её в эту минуту и помогли ей. Но небо было пустым, хотя что-то мягко, еле-еле, стекало с него на землю, как стекает с тряпок, которыми прокладывают старые подоконники.

– Ах, ладно, неважно! – сказала она.

Поднесла спичку к голове, и волосы с готовностью вспыхнули. Огонь моментально разросся. И вдруг он запел, побежал живо вниз, где было раздолье: и плечи, и руки… Она запылала всем телом. Так, всею корой, всеми листьями, пылают деревья.