Куприн

– Простите, Федор Дмитриевич, – освобождаясь от налипшей тины, сказал Куприн, – но в ваших возвышенных границах мое «я» чувствует себя так же, как прошлогодний клоп, иссохший между двумя досками. Мое «я» требует полного расширения всего богатства моих чувств и мыслей, хотя бы самых порочных, жестоких и совершенно непринятых в обществе. И конечно, требует любви… Любовь – это самое яркое и наиболее понятное воспроизведение моего «я».

Он взошел на поросшее брусникой взлобье, прислонился спиной к огромной мрачной ели и с пафосом воскликнул:

– Не в силе, не в ловкости, не в уме, не в таланте, не в голосе, не в красках, не в походке, не в творчестве выражается индивидуальность! Но в любви! Вся вышеперечисленная бутафория только и служит что оперением любви…

– Э, друг мой! – удивился Батюшков, останавливаясь рядом. – Вы говорите так романтически, словно сами влюблены, влюблены юношески…

– Так оно и есть, – тихо сказал Куприн и попросил: – Федор Дмитриевич! Я давно хотел предложить вам перейти на «ты»…

– С удовольствием, только, конечно, без брудершафта, – улыбнулся Батюшков. – Так, Александр Иванович, ты, оказывается, влюблен? Бог мой! В кого?

– Я люблю Лизу Геинрих…

– И это серьезно?

– Как никогда в жизни, – упрямо проговорил Куприн. – И не знаю, что мне делать. Посоветуй, Федор Дмитриевич!

– Ты говорил ей об этом? – Батюшков внимательно поглядел на Куприна.

– Нет… Может быть, она о чем-то и догадывается, но у меня не хватает сил.

– Ты обязан с ней объясниться! – взял его за руку Батюшков. – Понимаешь? Это совершенно необходимо сделать, чтобы не быть в двусмысленном положении…

Поздно вечером того же дня Куприн назначил свидание Лизе в парке возле пруда.

При свете месяца, вспыхивавшего холодным металлическим диском в разрыве туч, Куприн увидел милое лицо, в детских чистых глазах которого прочел страх и надежду. Он не знал, с чего начать. В наступавшей ночи, в свежести воздуха и слабых, неясных отзвуках далекой грозы, казалось, вот-вот вспомнится что-то очень важное, давно забытое, связанное с молодостью, подъемом сил, надеждами, ожиданием счастья.

Низкие тучи надвигались быстро, цепляя верхушки лип. Скоро не стало видно ничего: ни туч, ни кустарников, ни Лизы. Куприн нашел в темноте ее маленькую холодную ручку.

– Лиза, – сказал он горячечным шепотом, – я понял, что больше всего на свете, больше себя, семьи, своих писаний люблю вас… Понял, что без вас не могу жить…

Наверху загрохотало и оборвалось с сухим треском – молния и гром явились почти одновременно, с ничтожным разрывом.

– Что вы, что вы! – в отчаянии ответила Лиза. И хотя говорила она чуть слышно, Куприну показалось, что гром, уже непрерывно грохотавший, не может заглушить ее шепота. – А как же Люлюшка? Как же вы можете даже подумать о том, чтобы оставить ее?..

– Я не знаю, что мне делать, но я не могу без вас, – тупо повторил Куприн. – Выслушайте меня до конца…

Она вырвала руку и побежала. Куприн, натыкаясь на деревья и кусты, бросился за ней к усадьбе, где уже не светилось ни одно окно.

Рано утром Лиза Гейнрих, никого не известив, покинула Даниловское.

6

– Прохор! Про-охор!

Крошечный седой старичок, совмещавший в «Капернауме» обязанности швейцара, официанта и слуги за стойкой, на ходу кланяясь, семенил к Куприну.

– Еще четверочку!

Куприн бушевал в Петербурге. Он переезжал из роскошных ресторанов в затрапезные кабачки вроде «Давыдки» и «Капернаума», пил в «Вене», загонял лихачей, гулял с цыганами и не отпускал от себя никого из честной компании – Трозинера, Трояновского, Рославлева, Регинина. Лиза Гейнрих исчезла. Все розыски, предпринятые Куприным, оказались безуспешными. Утром, еще не расцепив веки, он звал Маныча и через несколько минут после бокала шампанского погружался в мутно-сладостный водоворот похмелья. За завтраком с водкой обсуждался только один вопрос: куда отправиться сегодня…

– Александр Иванович! Вас спрашивают… – Прохор принес четверть бутылки коньяку. Такими же четверочками, уже пустыми, был заставлен угол стола.

Куприн, тяжело повернувшись на стуле, оглядывался со злобой и скукой. Он узнал редактора газеты «Понедельник» Илью Василевского.

– Чего тебе?

– Рассказ… Только обещайте, Александр Иванович… – вкрадчиво сказал тот. – Гоняюсь за вами вторые сутки… Гонорар даю вперед. Плачу семьсот пятьдесят за лист… – И потянулся за бумажником.

Маленькие глазки Куприна налились кровью.

– Геть отсюда! – так страшно закричал он, что Василевского сдуло.

Потом схватил салфетку, свернул ее жгутом и начал крутить. Шея у него надулась, и нижняя губа оттопырилась. Салфетка лопнула.

– Экая силища! – восхитился Трозинер и потребовал еще четверочку.

– А я, – проговорил Рославлев, огромного роста, непомерно толстый, – так не могу. У меня слабые руки… Зато на спор оглушу сейчас двадцать пять бокалов пива.

– Держу пари, нет! – воскликнул Трояновский, откидываясь на спинку стула.

– Держись, юнкер! Не лопни, Рославлев! А то опять тебе баранью котлету к брюху! – восторженно завопил Вася Рапопорт.

Прохор принес пива на подносе. Рославлев откинул волосы, раздвинул ноги и начал пить.