Курбский

Они ехали вслед за обозом с пушками по обочине разбитой дороги, по короткой сочной мураве; в мелких лужах ломалось солнце, они ехали сквозь духовитое парное цветение вербы, одуванчиков расслабленно и медленно, полузакрыв глаза. Но внутри все не пропадала изжога, точно запрятавшаяся в подполье болезнь. «Кто этот Радзивилл Черный, еретик, аскет молчаливый, который едет впереди с отрядом дворян-протестантов? Он взял меня на поруки. Зачем? Из-за родства с Юрием Радзивиллом? Или он знает обо мне от самого короля? Если я не буду служить им честно, меня выдадут Ивану… Литве служит много наших: Острожские, Одоевские, Вельские, Заболоцкие — одни давно, другие — как и я… Служат Сигизмунду, потому что Иван кусает руку, которая его кормит, — древние роды князей. Литва — та же Русь, ведь это удел Мономаховичей, когда-нибудь она сольется с Русью под началом великого князя из Рюриковичей. Не Ивана Кровавого, конечно… Тогда Русь станет непобедимой, а пока надо терпеть да ждать, ехать медленно за тяжелыми полозьями волокуш, на которых по жидкой грязи упряжки волов тащат пушечные стволы и лафеты. Кругом зеленеет весенняя Ливония — владения ордена Меченосцев[63]

, некогда грозного владыки, а сейчас… Не так ли пройдет вся слава мира сего, и наша, и моя, которая, может быть, уже прошла, хотя я не предал своей веры…»

Он вспомнил лилового рыцаря — комтура Армуса, его надменную усмешку и холеные руки, постукивание белого пальца по полированному столу, — все это было лишь притворством, маской, скрывающей бессилие ордена. «Если дом разделится сам в себе, он не устоит. Так у нас с воцарением Ивана Кровавого. Так и в Ливонии — об этом говорил пленный ленсмаршал Филипп, захваченный под Феллином. Он был истый рыцарь — хрупкий, но неустрашимый, таких почти не осталось, с ним было интересно говорить, его уважали все, и Шереметев, и я. Когда его спросили, почему ослабел орден, он сказал: «Когда мы имели одного истинного Бога Иисуса Христа и одну истинную Римскую церковь, тогда мы были непобедимы. Но пришла ересь и расколола нас, горожане восстали на епископов, а кнехты — на рыцарей, и орден пал за наши грехи!» Он поднял руки и глаза к небу и заплакал, как ребенок. Мы просили Ивана его пощадить, но он казнил Филиппа за правду и отвагу. Это был рыцарь до конца…»

Их обогнал забрызганный до бровей всадник — четвертый за день гонец. Радзивилл Черный — кто он? Пан Николай Радзивилл Черный — великий гетман и маршал литовский, князь Олицкий и Несвижский, воевода Виленский — вот кто он. «Если бы Радзивилл не приехал в Армус за пушками, ливонцы убили бы меня или продали Ивану — он много отдал бы за меня и золота, и пленных!» Впереди маячила высокая фигура Радзивилла. «…Он подарил мне новое суконное платье и саблю и дал сто талеров. Он накормил моих людей и вернул кое-что отнятое у них немцами. Сапоги Келемета, например… Почему? Он должен ненавидеть меня как идолопоклонника — так, кажется, лютеране нас обзывают, а он зовет меня обедать в свой шатер. Тяжело креститься при нем перед едой… Да, я обедаю с ним, но я пленник все равно…»

Они ехали дорогой вдоль реки Гауи, сквозь зеленое дыхание весенних лесов, которые то отступали, то оттесняли отряд к береговому обрыву, и тогда ноздри ловили ветерок с воды, запахи тины, нагретых песков на отмели; в заливе белели кувшинки. Вечерело, в тихой воде догорали высокие облака. «Вот этот мыс знаком, и эта колода у колеи», — думал Курбский. Он знал эту дорогу — здесь прошла, догоняя ливонцев, конница Петра Шереметева, по обочинам валялись порубленные тела, в одном месте кучей, и люди Курбского качали головами, одобрительно усмехались: «Знатно поработал здесь Петр!» Это было четыре года назад, когда они с Петром взяли Вольмар. Отсюда до города — верст пять.

— Я поеду вперед, — сказал над ухом голос Радзивилла, и Курбский вздрогнул. — Тебе укажут, где встать под городом.