Курьер из Гамбурга

Вспомнилось, как когда-то сливы ели и как Степан с поцелуем выставился, она и увидела эту картинку. А ведь у того поцелуя было продолжение. Полноценный роман их случился осенью. Весна, может быть, более подходящее время для любовных разговоров и поцелуев, весной кровь кипит. Но у Степана по весне кровь кипела на пахоте. Целыми днями мотался он по полям в таратайке. Управляющий в именье вдруг запил, отец приболел, и Степан вызвался всех заменить. Где-то, у Княжнина, что ли, Степан прочитал, что крестьяне есть «почтенные питатели рода человеческого», и удивительно, что он в свои без малого девятнадцать лет находил с «почтенными питателями» общий язык.

А вначале лета он стал заезжать в дом к Марье Викторовне. Сам чай пьет, а ложку с вареньем до рта донести не может, все на Глафиру пялится выразительно. Так все лето и делал знаки глазами. Если не считать слив, конечно. А потом пошли они гулять, уже осень была на подходе. Пошли гулять просто как люди, а домой вернулись, как влюбленные.

Речка текла тихонечко, ивняк под ветром шелестел. Лето было жарким, и кое-где по второму разу распустились желтые цветки зверобоя и синяя луговая герань. Удивительны оттенки растений в начале сентября. Летом все одинаково зеленое, а тут словно дополнительные краски оживают. Одна зелень с коричневым оттенком, другая с сединой, третья в синеву отдает. Уже первые желтые пряди появились на березах, и клен зарыжел. На другой стороне реки все было старательно выкошено. И вдруг среди тусклой стерни малое капустное поле, как свежая заплатка на старом, изношенном одеяле.

Расстались они плохо. Степан через горничную Катерину передал записочку, мол, приходи на свидание на нижний пруд к беседке. А она не пошла. И писать не стала. А на словах передала, де, если тебе, Степан Ильич, долг пред отечеством дороже, чем я, то говорить нам не о чем. Потом подумала, и к «долгу перед отчеством» присовокупила «родительскую волю». Дословно неизвестно, как исполнила Катерина наказ барышни, но когда Степан за день до отъезда явился в Вешенки прощаться, он выглядел угрюмым и обиженным.

За столом под присмотром Татьяны Викторовны он вел себя тихо, обещал письма писать, правда, иногда резко, невпопад смеялся, глядя на Глафиру эдаким гоголем. Но потом улучил минутку и, когда никого подле не было, сказал запальчиво.

– Я одно понял, Глафира Владимировна, никогда вы меня не любили, а только со скуки голову мне морочили. Оттого вам мук моих душевных и не понять.

– Зато ты, Степушка, всю мою жизнь постиг и мои муки насквозь видишь. Прощай. Служи честно. Люби отчизну и государыню, а мы тут в Вешенках и без любви проживем.

Может быть, и не стоило ей так жестко с этим балалаечником разговаривать, не плохой ведь был человек и добрый, и глаза красивые. Но что сделано, то сделано. Но теперь издали детская деревенская любовь иногда странно волновала сердце.

И себе-то можно сознаться, что Степка ее с собой звал. Мол, сбежим вместе, а в Петербурге сразу и обвенчаемся. И ведь сбежала бы, кабы не маменька Кокошкина. Ее нелюбовь к Глафире за версту была видна. Сама телом была дородна, а лицо длинное, гладкое, как бутылка, и все время потеет. Непонятно, как она Степку родила, такого сухого, горячего, круглолицего и с ямочками на щеках.

Душно Глафире в городе-то, и осень здесь блеклая, нет здесь калины с красными блюдцами, и розовеющих ягод крушины, и черемухи, что растет в Вешенском овраге. По весне он весь белый от ее цвета. В столице жизнь суровая. Крапива, бурьян, да еще бузина – вот живучие обитатели столицы. Где он, Степка-то? Многие, говорят, полегли на турецкой войне.

Глафира завернула за угол и нос к носу столкнулась с драгунским офицером Степаном Кокошкиным. Она в первый момент даже не поняла – явь это или фантом, предмет ее грустных размышлений, стоит перед ней, вытаращив глаза. Он даже голову склонил набок от пристального внимания и рот приоткрыл, такая у него была привычка. А Глафира от неожиданности шага не могла сделать, словно подошвы к земле приросли и корни пустили. Может, Степан тоже думал о ней, оттого и свел их Господь в одном месте?

Степан первым опомнился, тронул края треуголки и глуховатым от смущения голосом произнес:

– Простите, сударь, что я рассматриваю вас столь бесцеремонно. Просто вы мне очень напомнили одну особу, хорошо мне знакомую.

– Степка, что ты городишь-то? Это я и есть. Только молчи. Голоса в крик не подавай. Ну что ты опять рот открыл. Я это, Глафира!

– Матерь Божья… Но мне ж сказали, что ты померла. Утонула, – свистящим шепотом выдавил из себя Степан.

– Как утонула, так и всплыла. Пойдем, тут трактир рядом. Поговорить надо. У меня к тебе, Степ, дело, и очень серьезное.