Курьер из Гамбурга

Но настал день, вернее утро, когда будочник в надежде получить монету прямо-таки схватил Глафиру за сапог.

– Воротились их сиятельство из заморских стран. Сам видел, как позавчера карета остановилась у их дома. А за неделю до этого телеги с провизией прибыли. Народу понаехало. Уж они к таскали-таскали…

– Что таскали? Говори толком.

– Те, что на телегах, таскали курей и уток битых и еще корзины с провизией. И барские сундуки и баулы роскошные.

Первым чувством Глафиры было смятение, вернее, испуг. Одно дело, когда ты в мыслях представляешь, как оно все будет при встрече, и совсем другое в яви столкнуться лицом к лицу со своим недругом. Она давно уговорила себя, что ее мнимая смерть есть заранее обдуманное злодейство, в котором опекун принимал самое активное участие. Растравит себя, распалит опасными мыслями, и тут же начнет сомневаться. А если это просто недоразумение? Есть ведь малая вероятность, что это не прямое злодейство, а нелепая ошибка, которую можно объяснить двумя словами. Увидит ее опекун, удивится, поохает, а потом все станет на свои места и не надо ей будет доказывать всему свету, что она Глафира Турлина. А дальше все как-нибудь и образуется. Иной раз человек себя в чем хочешь может уговорить.

Сейчас, глядя на оживший особняк, она приказывала себе – не ходи! К встрече с опекуном надо старательно подготовиться. Может, оно и к лучшему, что он считает тебя умершей, это дает, как говорит Степка, возможность маневрировать. Но разумный внутренний голос заглушал другой – обиженный и сумасбродный – а что откладывать-то? Опекун через день-два опять может укатить в неизвестном направлении, и тогда ищи-свищи ветра в поле.

И вот она уже привязала Доброго к коновязи, поднялась по ступеням и стоит перед порогом, который никогда не переступала. Ручка дверного колокольца была украшена головкой гнома – заморская игрушка, опекун любит забавные вещицы. Когда она взяла головку в руку, медная рожа словно сморщилась – истинный черт.

– Я к господину Веселовскому, – решительно сказала она старику дворецкому. На бесцветном, гладко выбритом лице его была та же гримаса, что и у медного гнома – то ли недовольства, то ли насмешки.

– Как доложить? – спросил он, зевая и прикрывая рот рукой. Два пальца на руке его были снесены пол корень. Видно, старый солдат, выправку держит.

– Секретарь Сидоров из опекунского совета. Передайте, что дело срочное, – сердце тяжко стучало в груди, отдавая куда-то в лопатку.

Слуга отступил на шаг, приглашая Глафиру внутрь дома. На ватных ногах она проследовала в гостиную.

– Извольте подождать.

Как только дворецкий скрылся, в другую дверь всунулась физиономия, зыркнула глазами и исчезла. Дверь однако не прикрылась полностью. Понятное дело, вы под присмотром, секретарь Сидоров.

С улицы особнячок опекуна выглядел более чем скромно, и крыша кой-каковская, и водосток проржавел, и носы у гипсовых львов отбиты, а гостиная сияла роскошью. Такое богатство только Аладинова лампа может сочинить. Вот, значит, куда пошли ее денежки. Картины в золоченых рамах, мраморные бюсты на подставках, гобелен во всю стену. Французский гобелен изображал встречу Якова и Рахили у колодца, кучерявые облака, кучерявые белые овцы, склоненная фигура Якова и темно-кучерявая красавица в надвинутой на лоб повязке. Рахиль была прелестна. Глафира мельком подумала – вот бы ей такие пышные формы. Да будь у нее такие груди и бедра, она была бы смела, как солдат с гаубицей. Но ведь сподобил ее Господь иметь мальчишескую фигуру, забыв при этом украсить ее обычными женскими прелестями. Личико, правда, у нее ничего, зеркало не врет. Но ведь с лица воду не пить, мужчинам подавай телесность.

Старый слуга появился неслышно, солдатская выучка не допускала шаркать ногами.

– Их сиятельство господин Веселовский только вчера изволили прибыть из дальних стан и посему не успели привести себя в надлежащий вид. Теперь они просят у секретаря Сидорова извинения. Сейчас принять его не могут, но завтра их сиятельство сами наведаются в опекунский совет.

Дворецкий еще не кончил свою важную фразу, как в гостиную вошел молодой человек, облаченный в какую-то серебристую хламиду. Халат ни халат, словом, что-то средневековое. Шелковые шаровары, домашние туфли без задников, на каштановых кудрях фиолетовая бархатная шапочка. «Где-то я его видела», – подумала Глафира. У нее неприятно засосало под ложечкой.

– Ну, если не завтра, то, во всяком случае, на этой неделе, – сказал юноша по-немецки и, растопырив два пальца прекрасной формы, добавил на плохом русском, – через два дня. Два дня, поняли?