Курочка, открой дверь

Прохор зажёг спичку и поднёс к охапке сена под настилом. Огонь охотно переполз на соломинки и начал разрастаться. От сена занялись сухие доски. Вскоре весь настил полыхал огромным факелом, унося в небо дым и пепел. Пепел и бесстрашный дух Пса. Люди стояли поодаль. Стояли молча. Даже по щеке Володьки скатилась скупая мужская слеза и затерялась в двухдневной щетине. Лишь Прохор не проронил ни слезинки. Черты лица его стали жёсткими, взгляд холодным, с затаённой глубоко внутри злобой и жаждой мести. По тому, как быстро горечь утраты была спрятана в глубины души Прохора, как скоро она сменилась холодной решительностью, Володька догадался, что не впервой этому человеку провожать близкого, ушедшего раньше срока. Так же ясно было и то, что сидеть сложа руки Прохор не будет. Не собирался делать этого и Володька.

Как догорел погребальный костёр, Прохор собрал пепел и кости. Затем старательно перетёр всё в пыль и развеял в поле. Наталья с детьми ушла в дом готовить обед. Володька стоял поблизости и курил. Прохор сам позвал его на разговор. Сели на крыльце, собрались с мыслями. Картина получалась следующая: каждые шесть-семь дней пропадает от двух до пяти кур. «До пяти?» — удивлённо переспросил Прохор. Володька ответил, что пересчитал кур ночью — осталось двадцать пять. Пропали три курицы и два оставшихся петушка.

«Ясно», — сухо ответил Прохор.

Следов взлома нигде нет. Следов ног, рук, лап или чего-то ещё, кроме оставленных людьми и собакой, ни рядом с курятником, ни рядом с домом, ни рядом с местом, где стояла будка, ни у скотины в сарае тоже нет. Капканы не тронуты, сигнализация не тронута. Что ещё?

— Дверь, — сказал Прохор. — Когда я побежал на улицу, дверь в дом оказалась заперта на засов, хотя я оставлял её открытой. Наталья не запирала, я спрашивал. Детки тоже не запирали, да и вряд ли смогли бы — высоко и тяжело. Но я всё равно спросил. Это были не они. Ты запирал?

— Нет, не запирал…

В воздухе повисла напряжённая тишина.

— Ещё одно, — начал Прохор, и мурашки снова пробежали по его спине и затылку. — Помнишь, ты подошёл ко мне, когда я Пса распутывал? Сказал, что пойдёшь курятник осмотреть.

— Ну?.. В смысле, помню, да.

— Ничего не заметил странного?

— Да нет, вроде. Ну кроме пса, всего перемотанного цепью.

— Ясно, — ответил Прохор, и рассказал Володьке про историю с шагами.

Прохор замолчал. Володька достал сигарету и закурил.

— Чертовщиной какой-то отдаёт, — сказал он наконец. — Дверь, запертая изнутри, пёс, перемотанный цепью, да ещё и поседевший от чего-то, шаги эти, следов нет никаких. Не по себе мне как-то, пиздец. Прошу прощения…

— Да какое тут прощение. Пиздец — он и есть пиздец. И ведь Пёс-то знал, видно, что эта тварь придёт. Или твари. Или хер знает кто… Не пошёл в дом, у будки остался. Защищать… И ведь предупредил. Будку выворотил весь связанный и меня нашёл. И предупредил… — казалось, сокрытая печаль вот-вот вырвется наружу, но Прохор тут же пришёл в себя.

— Ладно! — хлопнул он тяжёлой ладонью себя по ноге. — Чего делать-то будем?

— Всё, что можно было обследовать сейчас, я осмотрел за ночь и утро. Дальше нужны спецсредства. Я поеду обратно в райцентр. Там чего-то где-то в наличии оставалось вроде. Не много, конечно, да и я не особо специалист, но всё же лучше, чем ничего. Постараюсь протолкнуть это дело. За пропажу куриц, конечно, вряд ли кто серьёзно возьмётся, но историю с псом можно раскрутить как нападение. Будку и цепь не трогай и домашним не вели, следы от будки тоже старайтесь не затоптать. Я вернусь — осмотрю ещё раз. Может, кого из старых знакомцев-специалистов из города получится выдернуть. Я там вроде как на хорошем счету остался. Хоть и пришлось в «ссылку» отправить, но мажоры-то, они, сам знаешь, не многим по душе. С курами чего делать — я не знаю. Другая животина его, или их, вроде не интересует.

— Может, в дом взять?

— Я бы не стал…

— Эх, да… И я бы не стал. Ну да ладно — там видно будет.

— Невесёлая ситуёвина вырисовывается…

— Совсем невесёлая. Ну да мы тоже не лыком шиты…

— Идите обедать! — услышали они с кухни голос Натальи.

После обеда Володька засобирался в дорогу. Попрощался с хозяйкой и детьми. Ещё раз окинул взглядом двор, дом, курятник. Взял велосипед, пошли с Прохором к калитке. На душе у обоих было тяжело.

— Слушай, Прохор, — спросил вдруг Володька. — А что за песню ты пел? У пса на… похоронах? Я ни слова разобрать не смог.

— Я и сам слов не понимаю, — ответил Прохор. — Слышал эту песню от отца, а он от деда, а тот от прадеда. Отец пел её обычно в тяжёлые минуты, когда близкие уходили. Он сам слов не понимал тоже, но пел. Да и песня сама грустная, прямо в душу западает. Думается мне, что про такие вот невзгоды она как раз и есть.

— Так оно и мне показалось, — отвечал ему Володька; про костёр и поросёнка он спросить не решился.

Вышли за калитку. Пожали руки. Потом вдруг обнялись почти по-братски — сильно сблизила их та ночь.